Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник

Вяземский Юрий Павлович

Иоанн пошел следом.

У старой маслины на самой вершине горы они остановились.

— Ты знал потом многих женщин? — спросил Иоанн.

— С тех пор ни одной, — ответил Филипп.

— Не мог или не хотел?

— Сперва, как ты догадался, не мог, — просто ответил Филипп, словно речь шла о чем-то обычном и будничном. — Эта зеленоглазая ведьма так славно надо мной поработала, что все старания моих былых подружек, все их затеи и изобретения… Я стал абсолютно бессильным… «Разве может богатство купить то, что Господом отнимается?..» Это длилось год. И ровно через год силы ко мне вернулись. Чуть ли не в тот же самый день… Я снова мог. Но теперь уже не хотел… «Разве может красота принадлежать уродству?..» Спать с такими же уродками,

как я? После того, как я стоял рядом с самой прекрасной женщиной в мире, держал ее за руку, мы были нагими и в любой момент я мог увлечь ее на ложе, заключить в объятия? Нет! Ни за что! Никогда и ни с кем! — снова гневно воскликнул Филипп. Но почти тут же успокоился и усмехнулся: — Я стал в другом месте искать Красоту. Сначала уехал в Кесарию Филиппову и стал митраистом. Меня посвятили в мистерии и присвоили первый сан — «ворон»… Затем снова вернулся в иудейскую веру. Отец ведь мой иудей, и я с детства обрезан… Потом услыхал об Иоанне, сыне Захарии, пришел к нему и крестился. Тут я впервые встретил Прекрасного человека. Тут я не только умом понял, но ощутил всем своим естеством, что красота души намного важнее красоты тела, что всякое тело — даже самое красивое — всегда греховно, а душу можно очистить, потому что первородным грехом она не проклята. Но чем сильнее я тянулся к душевному свету, тем уродливее и темнее я казался себе в глубинах своей души, в грехах моих, в гордыне и блуде… А после я встретил Иисуса. И Он подарил мне Любовь, с помощью которой я и себя полюбил — даже грязное тело свое, — и душу свою освещаю и очищаю от прежней мерзости… Так что, милый Иоанн, — вдруг радостно и легко объявил Филипп, — я вовсе не сочинил свою теорию, как ты выразился. Она, эта теория, можно сказать, всю жизнь следовала за мной по пятам: Красоту я полюбил с детства, Свет увидел, когда встретил Крестителя, Любовь мне подарил наш Учитель. И, шествуя за Ним, восходя к Истине…

— А женщина эта где жила? — перебил Иоанн и виновато посмотрел на Филиппа.

— Я же сказал: на другом берегу.

— В Тивериаде?

— Да, где-то поблизости.

— У нее не могли быть зеленые глаза. Потому что глаза у нее черные.

— Но я же сказал: внешне они были черными. — Филипп безмятежно улыбнулся. — Но, если в них заглянуть, они сначала становились изумрудными…

— Они всегда были черными. Про изумрудные глаза ты придумал.

— Ты так говоришь, Иоанн, будто знал эту женщину. — Филипп рассмеялся.

— И у родителей ты украл не деньги, а тот самый драгоценный изумруд, который отец подарил матери и который ты мне описал, — говорил Иоанн.

— Да что ты говоришь?! — смеясь, воскликнул Филипп, слишком, пожалуй, весело и беззаботно.

— И женщина эта жила в Магдале, — сказал Иоанн. — И звали ее Мария Магдалина. И ты ее до сих пор любишь и не можешь забыть.

— Конечно, люблю. Я всех люблю, кто следует за Учителем. А скоро я всех людей на свете научусь любить. Потому что я должен любить саму Любовь! Так требует от меня моя прекрасная теория!

Эти слова Филипп произносил радостным голосом, с улыбкой на лице, с блеском во взоре. Но скоро набухли, лопнули и брызнули у него из глаз — в траву и на щеки, в стороны и на бороду — жаркие, крупные слезы. И сначала погасли глаза. Потом с лица смыло улыбку. И плакал Филипп, по-прежнему глядя на Иоанна.

А юноша от него отвернулся, взглянул на закат и сказал, к самому себе обращаясь:

— Это хорошо. Хорошо, что плачешь. Это лучше всех твоих теорий.

Глава двадцать пятая

ДОКЛАДЫ И РЕШЕНИЕ

Двенадцатый час дня

На втором этаже, в той части дома первосвященника, которая смотрела на закат, между колоннами на балконе собралось шесть человек. Четверо стояли, двое сидели, причем первый сидел в кресле, второй — на маленькой скамеечке, приставленной к подножию кресла.

Сидевший в кресле был маленький и сухонький старичок лет семидесяти, судя по внешности, бодрый и энергичный, с гладким лицом, крупным длинным носом, похожим на клюв, и с чересчур широко поставленными глазами, раскосыми, как у ящерицы.

У ног его помещался по виду слуга — из тех, которые никогда не отходят от хозяина, едят с ним и спят, а по одежде — раввин и чуть ли не книжник.

Стоявшими были: слева — Амос и Наум, а справа — Каиафа и еще одна личность, тоже клювоносая и широкоглазая, но не раскосая; человек этот был лет на тридцать моложе старичка, и звали его Елеазаром.

Старичка звали Ханной.

Какое имя было у его слуги, мало кто знал — все называли его книжником за глаза и в глаза.

— Ну, что скажешь, Амос? — весело спросил старичок и весьма молодым голосом.

— Ничего не мог сделать! Ты хоть убей меня! — по-военному, зычно и четко стал докладывать большеголовый и квадратный Амос. Но Ханна тут же перебил начальника стражи:

— Зачем кричишь? Тише говори. Мы слышим.

— Прости! — почти прошептал Амос, сразу же став меньше ростом и от этого еще квадратнее и большеголовее. — В момент начала беспорядков лично меня в Храме не было. А когда мне о них доложили, я тут же побежал на место и обнаружил следующую картину. Торговцы уже разбежались. Возле Иисуса Галилеянина, который все это затеял, крутилось человек семьдесят его сообщников, а также с десяток женщин, сильно возбужденных. Народ, понимаешь ли, разделился. Одни, разумеется, осуждали смутьяна. Но другие — а таких было немало! — смотрели на него как на пророка. Особенно бедняки, которые, как нам хорошо известно, недолюбливают менял и торговцев, особенно голубятников, которые недавно так сильно подняли цены…

Тут Амос запнулся и с испугом посмотрел сначала на Ханну, а потом на Елеазара. Взгляда Ханны почти никто не мог выдержать, потому что, когда он смотрел на человека, у того возникало ощущение, что расставленные глаза старика словно охватывают его с флангов и позади него видят недоговоренное, потаенное и уязвимое, что никому не хочется открывать и показывать.

— Ты говори, как есть. Чего заикаешься? — вроде бы радушно велел Ханна и стал смотреть на закатное солнце.

— Я прикинул и сообразил, — с прежним тихим усердием продолжал начальник стражников, — что эта гнусная акция вполне могла быть предпринята по наущению фарисеев, которые, как ты знаешь, всегда клеветали на нас и нашу торговлю в храме. И всё это взвесив, решил: без твоего разрешения ничего не буду предпринимать, никого не буду арестовывать. Не дай бог, возникнут беспорядки! Накануне праздника!

Увлекшись, Амос снова повысил голос. Ханна поморщился и взгляд свой с заката перевел на пустынный двор дома первосвященника.

Тут книжник, сидевший у его ног, проворно поднялся и стал шептать старику что-то на ухо. А кончив шептать, снова сел на скамеечку.

— Оказывается, некоторые из твоих стражников тоже приняли участие в погроме, — уже без всякого радушия сообщил Ханна.

— Уже наказаны! И строго! — тихо рявкнул Амос.

— Также известно, что фарисеи никак не могут быть замешаны в беспорядках, — огорченно продолжал маленький старик. — Им этот Галилеянин самим поперек горла. И Левий Фарисей с сегодняшнего утра готовит против него письменное обвинение, которое вот-вот вручит синедриону.

— Я об этом не знал, — признался Амос.

— Хорош саган, который не знает, что у него творится в хозяйстве. Который не может предусмотреть и предотвратить беспорядки. У которого стража сама участвует в погроме, — глядя во двор, тихо и задумчиво произнес Ханна и медленно перевел взгляд на первосвященника Каиафу, стоявшего по левую руку от него. Тот преисполнился величия и сурово глянул на Амоса.

— Ты только отдай приказ! Я тут же подниму стражу! Подтяну левитов из Иерихона! — Амос грозно подался вперед, но, столкнувшись взглядом с раскосыми глазами Ханны, вздрогнул и поперхнулся.