Сладких снов
Шрифт:
– А вы?
– Что, простите?
– Кого оплакиваете вы?
Гренс никогда не умел поддерживать светскую беседу. Тем более на кладбище, что делало ситуацию еще более неловкой. Но незнакомку, похоже, это не заботило. По крайней мере, виду она не подавала.
– Я… – замялась женщина, – …там, под большой березой… видите? Тоже простой белый крест… совсем как у вашей жены.
Она показала рукой.
– Хотя… вы, наверное, ничего не видите, это ведь довольно далеко. Но эта скамейка – единственное место, где можно отдохнуть. Обычно я навещаю могилу, а потом сижу здесь. И я чувствую ее на этом расстоянии.
Эверт Гренс молчал, женщина явно собиралась сказать что-то еще.
– Но вы ведь не об этом спрашивали. Вас интересует, кого я здесь навещаю.
– Да, но вам совсем не обязательно…
– Дело в том, что я и сама толком не знаю.
– То есть?
– Могила пуста, – она посмотрела на него. – Там пустой гроб.
Ладонь, одновременно твердая и мягкая.
И руки, которые сейчас держат меня, говорят, что, если я и дальше хочу оставаться здесь один, мне совершенно не нужно…
…слушать ее дальше.
Эверт Гренс мерз. Словно острый нож пронизывал его тело, застревая где-то в диафрагме.
– Но как…
На кладбище всегда холодно, это он хорошо усвоил.
– …как такое может быть?
– Гроб пустой, вот и все. Наверное, поэтому я и прихожу сюда так часто.
Тут Гренс впервые повернулся к женщине на скамейке рядом и заглянул в глаза, какие никогда не отводят. У нее и в самом деле был такой взгляд – не извиняющийся, но в то же время участливый.
– В гробу нет тела, – пояснила она.
Гренс не знал ее имени. Он впервые видел эту женщину. Но, судя по всему, она не шутила, не принимала его за дурака и сама не была сумасшедшей. Просто говорила ему, как оно есть на самом деле.
– Пойдемте.
Земля снова задрожала, когда незнакомка встала, и шаткая скамейка попыталась обрести равновесие. Женщина пошла по расчищенной граблями дорожке и остановилась у могилы пятью рядами дальше, с таким же белым крестом, какой Гренс установил для Анни. Он так часто бывал здесь, почему не замечал его раньше? А теперь возле этого креста его поджидала женщина, чтобы попытаться рассказать свою историю. Этого ни в коем случае не следовало делать, именно потому, что для Гренса это были слова, и не более того.
– Это ее я потеряла.
Только теперь он все увидел – белый деревянный крест с металлическим щитком, на котором только три слова:
Моя маленькая девочка
– За несколько дней до того, как ей исполнилось четыре года.
Комиссар криминальной полиции приблизился, как будто хотел убедиться в том, что там больше ничего не написано.
Нет, только эти три слова, вместо имени и фамилии.
«Моя маленькая девочка» – всего на несколько букв больше, чем на кресте Анни.
– Грязная парковка в Сёдермальме, там она исчезла. В новом платье и с длинными волосами, заплетенными в две косы.
Цветов на этой могиле было больше, чем у Анни – яркое покрывало из голубых, красных и желтых лепестков. Гренс сам себе удивился, когда узнал немезию, астры и петуньи. Царство Флоры никогда его особенно не интересовало, и он избегал сажать на могиле растения, требующие регулярного полива.
Но женщина рядом с ним, очевидно, бывала здесь часто.
– Полиция, конечно, открыла расследование. И начало было многообещающим, они допрашивали меня много раз. Но спустя пару месяцев стали вспоминать обо мне лишь время от времени. Прошел год, и я поняла, что они так и не сдвинулись с той точки, где были в первый день. Никто больше не заговаривал о ней, ни о чем меня не спрашивал. Она стала ничем. Ее как будто никогда не существовало. Поэтому я не стала писать на кресте ее имя. Она принадлежит только мне, больше никто ее не оплакивает. «Моя маленькая девочка» – этого достаточно.
– Но… на парковке? Так, кажется, вы сказали?
– Да.
– Моя жена и я… мы тоже ждали ребенка, когда… и это тоже случилось в…
Она не дала ему договорить:
– Я оставила дверцу машины открытой и пошла к автоматам…
Женщина смотрела на крест, погружаясь в кошмарные воспоминания.
– …поэтому я и не видела, как подъехал тот фургон. А когда увидела, было поздно…
Гренс ждал. Она собиралась с силами.
– Я просматривала материалы камер наблюдения. Семь секунд – этого оказалось достаточно, чтобы мир изменился раз и навсегда. Моя дочь сидела в детском кресле на пассажирском сиденье. Фургон подъехал почти вплотную. Водитель открыл дверцу, вышел, взял девочку и вернулся в свою машину с ней на руках. Потом уехал.
Закончив свою историю, незнакомка, с которой было так легко поддерживать беседу, сделала то же самое, что и Гренс на могиле Анни: опустилась на корточки и занялась опавшей листвой и сорняками. И, возможно, по той же самой причине. Не ради того, чтобы порадовать случайных прохожих видом ухоженной могилы, но чтобы сделать хоть что-нибудь, когда делать что-либо уже поздно.
– Это были странные похороны.
Пальцы ловко перебирали цветы, отделявшие женщину от той, кого она оплакивала.
– Я там была, конечно. И еще полицейский, куратор и священник – люди, с которыми она никогда не встречалась и которые поэтому не могли значить что-либо в ее жизни и ничего не значили для нее после смерти. Кладбищенский сторож вырыл совсем неглубокую ямку для маленького белого гробика с красной розой, который так легко было нести, потому что в нем никто не лежал. Для нее звонили церковные колокола, и кантор, который до того успел похоронить совсем немногих, выбрал колыбельную «Йон Блунд» [2] . День выдался погожий, солнечный. И под музыку церковного органа казалось еще более абсурдным, что только что начавшего жить человека опускают под землю на веки вечные.
2
Йон Блунд – фольклорный персонаж, человечек, навевающий детям сны. Текст колыбельной, о которой идет речь, написал Г.-Х. Андерсен.
Женщина замолчала, а потом запела, все еще глядя на устилающий могилу цветочный ковер.
– Спи-и споко-ойно… сла-адких снов.
– Вы что-то сказали?
– Так мы пели тогда… Это последняя строчка колыбельной… И звучала она совсем не так, как если бы я пела для нее дома.
Женщина подняла глаза на Гренса:
– Может, потому, что сон в кроватке для нее закончился. И она пробудилась – не для этого мира, для вечности.
Она показала на могильную плиту, на которой они оба стояли: