Слава богу, не убили
Шрифт:
— Я журналистов таких навидался, — кивнул Кирилл. — Вот ты смогла бы, даже намеренно, сделать четыре орфографические ошибки в четырехсложном слове?
Она честно подумала:
— Не уверена…
— А они пишут, например: «порехмахир».
— Гонишь…
Кирилл поддел ногтем большого пальца верхний резец:
— Причем писал это малтшик, считавшийся одним из лучших перьев журнала.
— Это какого?
— Как его?.. «Ретро…», нет, «Метросекшуал». Мужской глянцевый. Примерно так там писали три четверти редакции. А этот малтшик, весь из себя секшуал, даже, по-моему, зав каким-то отделом, был особо ценим начальством (в брендах разбирался) и получал раза в четыре больше,
— Пытаюсь представить тебя в журнале «Метросекшуал»… — прищурилась Женя.
— Ну, я-то там, опять же, корректором работал. Несколько месяцев на договоре. Журналист знакомый пристроил.
— Все равно ж надо все это читать…
— Один из главных профессиональных навыков корректора — не фиксировать сознанием содержание текста. Только грамматику. А то б, конечно, я давно свихнулся. Чего мне только вычитывать не приходилось — я ж полдесятка редакций сменил: и книжных, и периодических, и рекламных…
— Ты корректор по образованию?
— Неуч я по образованию. Диплома у меня вообще нет. Потому меня и брали, как правило, на время и если совсем уж был кадровый дефицит. Ну да и сам я никогда за эту работу не держался — учитывая, сколько за нее платят…
— Хотя Кирюха — идеальный корректор, — вставил Хома. — У него абсолютная грамотность.
— Что, абсолютно все правила знаешь? — удивилась Женя.
— Правил я ни одного не знаю. И не знал никогда. И не учил.
— Как же тогда?
— Чисто интуитивно. Нет, правда. Не знаю, почему так получается… Ну, как у тебя, например, музыкальный слух. У меня его, скажем, вообще нет, медвед отдавил — зато тут почему-то чувствую, как надо. Объяснить — совершенно не могу. Просто вижу: так правильно, так неправильно…
— Книжек, наверное, много в детстве перечитал?
Он пожал плечами:
— Книжным ребенком, вроде, не был… — криво ухмыльнулся, вспомнив материнское: «Ты же балбес! Ты только и делаешь, что шляешься черт знает где с этими своими дегенератами! Ты же в Пэ-Тэ-У пойдешь!..» (Это вечное родительское заклинание, парализующий разум кошмар: Пэ-Тэ-У! А пожалуй, не зря боялись — пришлось-таки их сыну и шлифмашиной поработать, и шуруповертом, и ламельным фрезером…) — Но читать читал, конечно: предки — нормальные советские интеллигенты, в шкафах всякие «Библиотеки приключений» и «фантастики» стояли…
— У меня наоборот, с русским языком хреново по жизни было, — поморщилась Женя. — В школе всегда парилась… — она улыбнулась ехидно: — Зато ты, наверное, у училки по русскому в любимчиках ходил…
Кирилл коротко поржал:
— Училка по русскому — наша классная, кстати — меня зубами бы загрызла, дай ей волю. Однажды, вопя на меня, она так вломила по столу, что толстое оргстекло кулаком раскокала.
— Ты бандит, что ли, был? «Неуд.» по поведению?
— По прилежанию. Не столько бандит, — со значением поправил Кирилл, — сколько прогульщик. Разница на самом деле существенная.
Женя смотрела на него, теребя на шее какой-то шнурок. Глаза у нее были зеленовато-серые, даже, наверное, оливково-серые, неуловимого, особенно в тускловатом здешнем свете, оттенка. До Кирилла дошло, что пауза становится странной — но тут Уфимцеву хлопнула сзади по плечу какая-то девица, Женя обернулась и вполголоса, посмеиваясь, с ней заговорила. Кирилл неожиданно для себя встал и пошел в сортир, хотя особенной потребности пока не ощущал.
Вернулся он уже с третьим по счету стаканом. Теперь Жене что-то втирал Лухоманов — что-то про Евросоюзовскую ментальность.
— …Не знаю, в моем местожительстве дело или в чем, — услышал Кирилл, садясь, — но есть у вас тут вещи, которые мне правда трудно понять. Вот это вот стремление непременно куда-нибудь
«Самими по себе…» — хмуро подумал Кирилл, рассматривая содержимое стакана. Пытающийся быть самим по себе тут выпадает из реальности… Я, кажется, знаю, о чем говорю. То есть — не говорю.
Когда это было — года три назад? По крайней мере, я уже понял, что ждать рецензий на «Неуд.» бесполезно… Три с половиной даже — зима, помню, была, февраль, что ли: мороз градусов пятнадцать, смерзшиеся снежные груды на обочинах — того же грязно-белого цвета, в том же налете городской копоти, что и небо. Ледяной, удушливый ветер, метущий площадь трех вокзалов, ударивший в морду при выходе с Казанского, — я приехал из Рязани утренней электричкой: как обычно, разосравшийся… то есть никто ни с кем, насколько я помню, не срался — просто выставленный более-менее вежливо, более-менее нетерпеливо из квартиры кем?.. Оксаной, кажется. Из квартиры, кредит за которую я помог ей выплатить досрочно — из аванса за «Неуд.». После чего в ее тоне и стало пробиваться это досадливое нетерпение, словно при общении с безнадежным занудой. Потом обнаружился айтишник, кто он там был, верстальщик, последовали независимые пожатия плечами, и в ее взгляде, направленном на меня, я распознал давно знакомое по другим женским взглядам хмурое недоумение — вроде бы она не очень понимала, кто я такой и почему она со мной разговаривает.
Идти на поклон к матери я не нашел в себе моральных сил — не потому, конечно, что боялся инвектив или многозначительных каких-нибудь гримас: я знал, что это исключено, так же как и знал, что за подчеркнутым отсутствием этого всегда будет стоять терпеливое сожаление, сродни сожалению о допущенной некогда ошибке, о которой хотелось бы, но вот не получается забыть. В этой семье комом вышел второй, младший блин.
Короче, как всегда в такой ситуации, принялся я набирать Москву — где знакомых и возможностей перекантоваться и трудоустроиться было не в пример больше. Игнат ответил «Да конечно!» в своей гипертрофированной манере, словно обиженный самим фактом вопроса. Это, впрочем, ничего еще не значило — так что когда ближе к делу он перестал брать трубку, а потом его телефон оказался отключен, я не удивился. Последний раз услышав про «абонента вне зоны» уже на пути в столицу (электричка отгрохотала по мосту, над белой равниной под белым небом тускло золотились отреставрированные старо-голутвинские маковки), я позвонил Марго. Та отозвалась мгновенно и весело сообщила, что она в Таиланде, непосредственно на пляже. Мне оставалось только сплюнуть всухую. Перепробовал еще с полдесятка номеров — с нулевым результатом.
В итоге, выйдя на площадь трех вокзалов, я решительно не представлял, что делать. Механически двинулся к центру по широкому безлюдному проспекту Сахарова, очень быстро задубел и стал осматриваться на предмет кабака, где можно было бы согреться и собраться с мыслями. Ни единой вывески не мелькало среди окружающего монументального уродства. Наконец показался некий грузинский трактир — правда, надпись осеняла помещение не слишком обитаемого вида. В дверях, впрочем, топтался некто чернявый. «Открыто?» — осведомился я у него спертым от холода голосом. Южанин посмотрел сквозь меня и после паузы задумчиво сообщил в пространство, причем не с грузинским, а среднеазиатским каким-то акцентом: «Н-нэт…» — «А когда откроется?» Тут взгляд его все-таки сфокусировался на мне, а в тоне появилось отчетливое злорадство: «Нэ-из-вэсна!..»