Слава для Бога
Шрифт:
«Ухал» словно сожалея о прожитых годах вылетевший на охоту филин. Гадко смеялся сыч — ночной кошмар слабых нервов. Где-то завыл волк, и зубастая стая, подхватив его песню, погнала несчастную добычу по пути прощания с жизнью. Страшно до дрожи, но надо бежать, выбора нет.
Барсучья нора оказалась тесной и наполовину залитой грязной, холодной, не прогретой еще весенним солнцем, талой водой. Озноб тут же холодом пробежал по телу девушки, но деваться некуда, остается только терпеть, иначе смерть.
— Ни звука. — Сверкнул глазами Филька. — Чую их, рядом они, в погоню ужо
— Волнуюсь я, от этого света во мне много. Не по силам мне потухнуть, да еще и темнеет, самое мое время. — Огрызнулся тот дрожащим то ли от страха, то ли от холода голосом.
— Вот ведь напасть какая. Ну да не обессудь, Светозарушка. — Филька резко запустил руку в раскисшую на стене глину, и размазал ее по вздрогнувшему от неожиданности другу, который тут же, мгновенно потух. — Так-то лучше. Все. Смолкли все. Бабка с внуком на подходе. Тише мышей сидим, и зубами не стучи, знаю, что зябко, но терпеть надо, коли жить хочешь. — Зло шикнул он на Славу.
Девушка зажала во рту краешек платка, повязанного на голове. Теплее, конечно, не стало, но барабанную дробь зубы издавать перестали. Филька довольно кивнул:
— Молодец. — И замер.
Послышались шаги. Кто-то грузный шлепал по хрустящим иголкам, ковром, устилающим землю елового леса, а следом семенили, похлюпывая влагой, маленькие ножки.
— Сюда она побежала, не могла далеко уйти. — Знакомый голос бабули, оказавшейся злобной кикиморой, раздался совсем рядом. — Догоним, не сомневайся. Давай присядем, передохнем чуток. Умаялась я за сегодня. Столько сил на морок в городе извела, что ноги не держат. Одно радует, девчонка глупая попалась, на ложь легко повелась, но вот цельный город обмануть, это тебе не высморкаться. Глянь, вон ствол поваленный. Посидим чуток, и далее побежим. Никуда она в ночи, от нас не денется, догоним.
— Вечно с тобой одни проблемы. — Глухой, басистый голос, словно говоривший из пустой бочки, зазвучал недовольством. — Не могла получше связать? Не бегали бы теперича.
— Хорошо я связала. Крепко. Ей веревки перегрызли. — Буркнула обиженно бабка, и мгновенно сменила тему, видимо затягивая разговор, давая больше времени отдыху. — Вот скажи мне, чего тебе именно эта девка понадобилась? Ведь горбатая, да по роже словно плугом прошлись. Деревенскую себе подобрать не мог, такую, чтобы кровь с молоком, румяную, статную, да пригожую. Да и рядышком все, вон вокруг поселений сколько. Бери не хочу. Так нет же, как удумаешь что, так бабке работа лишняя. Умаялась вусмерть. Надумалось же тебе, недорослю ожениться...
— Крыс потравить надо. Развела в подвале гадюшник, вот и расплодились. — Пробурчал в ответ голос. — А что на счет красоты, ты бабуля не туда смотришь. Я как ту девку в воротах городских издали увидел, так как ведром пустым по голове. Тебе стать, да пригожесть на роже нужна, а мне душа безгрешная, непорочная, да чтобы гордости побольше, все как у нее, все как мне любо. Те, деревенские что? Квашня, квашней. Что скажешь, то со страху и сделают, а эту еще обломать надо. Вот в чем удовольствие, так удовольствие. У тебя от старости мозги мхом поросли, вот и не понимаешь ничего.
— Думай, что говоришь, дурень. С бабкой ни как со своей разговариваешь. Поймаем девку, вот ей и хами, а мне не смей. А что на счет крыс, то нету их у меня, отродясь не водились, змей они бояться, дюже гадюки да ужи их кушать любят. Не они виновны, тут этот воришка, Филька постарался. Повадился гаденыш у меня капусту жрать. Я его не трогала, немного брал, скромничал, да прибирался за это в подвале. Но теперича не спущу. Капкан на татя поставлю, а попадется, супчик с него сварю, наваристый, да ароматный. — Она громко сглотнула наполнившую рот слюну.
— Меня на обед позвать не забудь. — Рассмеялся голос. — Ладно... Отдохнули... Пошли ужо далее, не то убежит далече, тащи ее потом на себе. Еще и брыкаться удумает. Эх, хороша девка, люблю таких.
Шаги неторопливо удалились, и Слава наконец спокойно попыталась вздохнуть, но резкий кашель, не дав этого сделать, вырвался из груди. Она несколько раз пыталась еще вдохнуть, но легкие не слушались, выплевывая воздух назад. Мир от удушья медленно погас в глазах, тьма и покой завладели разумом и телом девушки.
Глава 17 Огневица
Перв пил пятый день подряд. Самозабвенно, не переставая, не вставая из-за стола, и поднимая голову со сложенных рук только для того, чтобы налить очередную чарку, проглотить ее единым махом, и вновь упасть на залитые слезами, вздрагивающие ладони. Если не было другой возможности унять боль, то он решил утопить ее в хмельном угаре. Помогало плохо. В те краткие мгновения, когда разум возвращался в действительность из небытия, проклятая тяжесть утраты вновь сдавливала сердце, доставляя невыносимую боль.
— Дочь. — Шептали бледные губы, и он вновь окунался в мрак, туда, куда сам мечтал уйти навеки.
Спасибо Любаве. Все дела по дому, и уход за Богумиром, подруга Славуни взвалила на свои плечи, не ожидая никакой благодарности и награды от спивающегося, ничего не понимающего воеводы, который только и мог, что рыдать в коротких промежутках возвращающегося сознания.
Девушка только что перестелила постель Богумира, и спустилась вниз. Нужно было прибрать со стола кувшин с хмельной отравой. Хватит уже воеводе пить, пора браться за ум, этой гадостью делу не поможешь, ни дочь не вернешь, ни зятя не поднимешь, а сам сгинешь, спустив все то, что годами нажито. Видела она таких, с напастью этой приставучей не справившихся. Жалкое зрелище.
В печи булькали, напариваясь, свежие щи, по крыше стучал холодный дождь, зарядивший еще три дня назад, и никак не желающий прекращаться.
В двери настойчиво постучали. На пороге стоял высокий, коренастый мужчина, в надвинутом по самые брови капюшоне, коричневого, судя по ткани, очень дорогого плаща. Лица не было видно, но Любаву это не обеспокоило, на улице льет, как из ведра, и многие жители столицы ходят именно так.
— Я могу увидеть воеводу? — Приятный баритон глухо прозвучал из глубины капюшона, и гость поклонился.