Слава Перуну!

Прозоров Лев Рудольфович

Старческая длань накрыла лицо хозяина, будто ощупывая, уцепила пальцами повязку – и сорвала её, обнажая ввалившиеся веки над пустыми глазницами.

В толпе киевлян несколько голосов вскрикнули, когда старый лях повернулся поочередно во все стороны, давая разглядеть увечье.

– Вот сделанное по его слову, и это – меньшее из зол, что он причинил в нашей земле, в земле, в которую его тоже впустили, будто гостя! И не о том я горюю, что потерял глаза, а о том, что сделал это его наущением тот, кто был мне вместо сына! Наш правитель, наш Мечислав… мой Мешко!

Мечеслав Дружина вздрогнул, услышав от незнакомца имя, так похожее на

его собственное. Нет, и впрямь там, в закатных краях, жили сородичи вятичей!

– Это он заморочил своей злой ворожбой моего Мешко. Это он научил его разорять древние святыни нашего племени и поклониться Мертвецу. И сюда он пришёл за этим же.

Киевляне отозвались ропотом.

– Слово твоего ляха против слова епископа, – ответила Ольга на взгляд сына.

– Если государи позволят… – Мечеслав мысленно дал себе изрядного тумака – Синко Бирич, отнюдь не воин, сумел подойти к нему так бесшумно, что вятич и не расслышал ни шагов, ни шороха дорогой одежды. – Тут слово против слова, и рана против угрозы, и оба тяжущихся – чужеземцы, так что поручителей у них нету. По обычаю и закону русскому в таких случаях положено решать дело полем – поединком, дабы Боги дали победу правому. Таков же обычай, как я слышал, и в земле сынов Леха.

– Так, пан, – качнул перьями на мохнатой шапке воевода Властислав. – Нам ведом этот обычай.

Синко благодарно наклонил высокую шапку.

– И я слышал, что Божий суд в обычае и в земле немцев. Так что мы не нарушим ничьих прав, если доверим этот суд мечам.

Святослав взглянул на Синко с удивлением. Потом перевел глаза на седого ляха.

– Согласен ли ты на такой суд, воевода Властислав?

Безглазое лицо воеводы повернулось к Святославу.

– Согласен ли я? – в наступившей вдруг тишине все услышали негромкий хриплый голос слепца. – Я вижу этот суд во сне каждую ночь – с того самого дня, как перестал видеть что-то, кроме снов…

С этими словами он кинул себе под ноги роскошную шапку и сбросил плащ на руки стоявшим за ним. Принялся расстегивать застежки свиты.

– По закону, – с тихой яростью глядя на невозмутимого Синко, произнёс князь, – тот, кто не может сражаться, вправе выставить на поле защитника. Ты можешь взять воина из моей дружины, воевода Властислав, – князь повернулся к старому ляху.

Клек, Вольгость Верещага и другие подались вперёд, но Мечеслав на этот раз опередил побратимов.

– Я, князь! Дозволь мне! – забыв о строе, забыв даже о стоящем поблизости дядьке Ясмунде, вятич шагнул к стащившему через голову свиту и взявшемуся за узлы шнура на богато расшитом вороте рубахи слепцу. – Воевода! Мое имя – Мечеслав. Род мой – от сынов Леха. Дозволь быть твоим защитником, воевода!

Слепец повернулся к нему – и застывшее медное лицо вдруг отмякло в улыбке. Не той, жутковатой, с которой старый лях вышел обличать черноризца. Так мог улыбаться Мечеславу дед в далёком Ижеславле. Рука потянулась к лицу вятича – Мечеслав зажмурился и затаил дыхание. Шершавые пальцы и ладонь осторожно, чутко, едва касаясь, прошли по всему лицу вятича сверху вниз, от глаз под шлемом к подбородку.

– Мечеслав, – тихо проговорил старый лях. – Почти Мечислав… я рад, что у меня есть такой родич. Прости, сынок, даже тебе я не отдам этот бой. – Он повернулся к Святославу. – Мне не нужен иной защитник, кроме меча и Богов, вельможный пан князь.

Князь-Пардус только прикусил губу под усами, но смолчал.

Оставшись полуголым – низкие мягкие

сапожки он тоже снял, – старый лях протянул руки, и воины, шедшие за ним, вложили в них большой красный щит с белой птицей. Рука воеводы легла на рукоять меча и вынула его из ножен столь привычно, что трудно было в это мгновение поверить в слепоту седоусого воина.

– Слышишь меня, епископ Адальберт, слуга Мертвеца? – крикнул, держа слепое лицо поднятым к солнечному небу, лях-воевода. – Я не смогу вернуть душу моего Мешко, которую ты украл. Я не смогу вернуть себе глаза, которые выкололи по твоему приказу. Но я пришёл помешать тебе вновь красть души и вновь ослеплять! Слышишь меня? Я убью столько разбойников, которых ты привёл, разбойников, которых ты зовёшь воинами, сколько ты пошлёшь на меня… но, уважая закон земли, в которой мы оба – гости, я готов удовольствоваться одним. Готов на одном условии – ты уйдёшь отсюда и никогда больше не вернёшься, слышишь, раб Мертвеца?! Согласен ты на Божий суд?!

– Я слышу тебя, несчастный, – странным образом Адальберт умудрялся говорить голосом, казавшимся тихим, но слышным во всех концах площади. – Я слышу тебя и прошу у тебя прощения. Как ни пытался я, недостойный и грешный, спасти твою погружённую во мрак и обречённую мраку душу – я не преуспел. Прости меня. Я был для тебя плохим провозвестником Солнца Истины, надеюсь, для этих людей стану лучшим. Одно лишь я могу сделать для тебя ещё – прервать твою полную грехов и богохульств жизнь, дабы пуще прежнего не отяготил ты свой вечный жребий. И буду я молиться, чтобы в жизни вечной зачтено тебе было – смерть твоя откроет королевству ругов дорогу в Царство Истины и Любви! По воле королевы Елены, взыскующей света для народа своего, по воле Сладчайшего Иисуса и Непорочной Матери Его, но не ради кусков камня и дерева, что ты величаешь богами, мои люди примут твой исполненный гордыни вызов.

Он повернулся к своему отряду и произнёс что-то на своём языке – на немецком ли, на латыни – их Мечеслав ещё отличать не умел, понимал только, что этого языка он пока ещё не слыхал.

На слова епископа отозвался высокий немчин. Он выглядел рослым, даже выше черноризца, но, когда снял шлем с нагнутой вперёд маковкой и опустился на одно колено перед епископом, стало видно, что лет немцу совсем немного – никак не больше, чем Мечеславу, Вольгостю и большей части Святославовой дружины. Шестнадцать или семнадцать – а может, он ещё и казался старше своих лет, высокий, плечистый, с толстой шеей, широким бычьим лбом и упрямым подбородком, просторно расставленными голубыми глазами чуть навыкате и золотистыми кудрявыми волосами, обритыми с затылка и на висках по римскому обычаю. Выслушав слова простёршего над его головой тощие пальцы слуги Мертвеца – заклятие? благословение? – немец поднялся. Улыбнулся, блеснув между полных губ белыми зубами, вздув ноздри. Надел, застегнув пряжку под крепким подбородком, подшлемник, потом свой шлем, почти пол-лица заслонив широким наносьем.

Стоявший рядом с ним в строю епископской дружины тощий парень поднял топор и ударил им плашмя о плоскость большого щита.

– Конрад! – выкрикнул он пронзительно. За его спиной епископ бесшумно вздохнул, опустил глаза и осенил себя крестным знамением.

– Конрад! – отозвались немцы и чехи, разом ударив в щиты. – Конрад! Конрад!

Киевляне и люди Святослава не отозвались на их крик. Молчали, сложив руки каждый на рукояти своего оружия или на крае поставленного наземь щита.