Слава Перуну!
Шрифт:
Икмор удивленно поглядел в ответ:
– Ну как – на случай, если кто из ваших за хазар встать вздумает.
Мечеслав отскочил в сторону, взмахнув полою плаща, ухватился за меч. Проговорил, глядя заледеневшими голубыми глазами:
– Встань. Встань – и повтори!
Икмор, не поднимаясь со скамьи, строго поглядел сыну вождя Ижеслава в лицо.
– Дружина, если я сейчас солгу – можешь тут и рубить, противиться не буду. Только это ваше вече, само, без боя, решило пойти под каганову руку. Так?
Вятич, тяжело дыша, прикрыл глаза, сжимая и разжимая пальцы на черене меча. Потом выдохнул неохотно:
– Так…
– Тогда объясни, почему
Мечеслав еще раз перевел дыхание, медленно разжал руку на мече. Упрямо покачал головою.
– Всё равно. Всё равно, Икмор. Ты там не был. Ты не знаешь, что это такое – жить под хазарами. Никто не захочет этого больше. Те, кто был на вече, забыли. Но теперь – помнят. Никто не встанет за них. Никто. Слышишь?
Икмор наконец встал, положил другу руку на укрытое плащом плечо:
– Дай-то Боги, чтоб ты был прав, Дружина. Крепко на это надеюсь. Но князь… он на то и князь, чтоб перед походом готовиться ко всему, понимаешь?
Мечеслав помолчал. Облизнул губы.
– Да, – медленно проговорил он. – Да. Понимаю. Я… я пойду, Икмор…
Вятич повернулся и пошёл к дверям гридни. Сын Ясмунда сочувственно глядел другу в спину и качал головой.
Между всеми этими хлопотами – и прибавившимися к ним вскоре сборами в дальнюю дорогу – Мечеслав Дружина выкроил время полюбоваться, кроме охотничьих урочищ да теремов Горы и Загорья, ещё и киевским Подолом. Вроде как видел его уже дважды – да толком оглядеться вокруг оба раза было некогда, а в первый раз видел его ещё и ночью.
Но пошёл Мечеслав на Подол не просто полюбоваться. С коньком Ряско – его вятич, к слову, подковал на дружинной кузне – приехали и вьючные сумы, а с ними – доля взятой на Рясском поле добычи, так ни к чему и не пришедшаяся – кроме, разве что, шаровар да нарезанных из узорного куска обмоток. Да и шаровары-то оказались – ни в седло, ни на ладейную скамью, разве на пиру в них сидеть. Для пиров у него теперь была новая одежда – князь-Пардус на следующий же день, как вошли в Киев и спровадили Адальберта с его немцами да чехами, щедро оделил дружину нарядами. Так что ни шаровары, ни наспех надетый за плащ отрез пестрого чужеземного узорочья были Мечеславу как-то вовсе ни к чему. Разве место в седельных сумах занимали зря. Икмор, к которому он обратился за советом, хмыкнул:
– Зря в Новгороде не сказал, там больше бы дали. Пойдем на торг, на серебро выменяем. Глядишь, чего вместо них присмотришь.
Мечеслав озадаченно прикусил губу – вот где-где, а на торгах он быть не привык. Сын Ясмунда правильно понял выражение глаз приятеля:
– Да я тоже с тобой пойду. Уж справимся вдвоем как-нибудь.
Невероятное многолюдство Подола даже чуточку пугало. Вокруг звучали и знакомые языки, и незнакомые. Чаще всего звучал мягкий, напевный выговор полян, исконных насельников киевских круч. Ближайшие родичи и лютые враги полян, деревляне, в городе неприятелей появлялись редко и больше молчали – по этой молчаливости они и узнавались, а стоило им заговорить – становились неотличимы от полян. Ну одеты ещё были самую малость по-иному – в глаза больше всего бросалось, что поляне отчего-то заправляли
Появлялись тут и знакомые уже Мечеславу северяне – с их «то, тот, того, тую» через слово – кривичи, улутичи. Были славянские народы, до сих пор не встречавшиеся, – радимичи, ближайшая родня вятичам, которых во времена Вятко привел его брат князь Радим, дреговичи в приметных колпаках, плетенных из корней. Дреговичей роднил с кривичами выговор. На слух сына вождя Ижеслава, и кривичи, и дреговичи говорили, как обучившиеся славянской речи голядины, мещеряки или мурома – нещадно акая и ыкая. Когда говорили о князе, выговаривали «вяликый княз Святаслау Ыгаравыць». Но их-то отличал большей частью выговор да пригоршня незнакомых – или значивших в их наречьях не то, что у сынов Вятко, – слов. Когда же дело доходило до торговцев из ляшских и чешских земель, что приходили текущей от заката Припятью через Дреговскую и Деревскую земли, или до болгар, впору было звать толмача.
Хотя выговор болгар оказался Мечеславу неожиданно знаком. Это был выговор Бояна Вещего из рода Доуло. И слова, как причудливо ни звучали, пробуждали отроческие воспоминания о его ведовстве и его песнях.
Но это все были славяне. А были гости и из совсем чужих племен. Угры с тремя косицами на бритых черепах, горбоносые, скуластые, черноусые, с чуть раскосыми глазами, в одежде с узорами из нашитых шнуров, продавали красавцев-коней, как и печенеги, – друг друга два племени степняков ненавидели люто, и, как говорили на Подоле, редкая встреча печенега с угрином обходилась без хватания за ножи, а то и прямого смертоубийства. Смуглых, чернобородых, носатых греков, армян и сорочин Мечеслав всё время путал, с трудом запомнив, что сорочины накидывают на голову покрывало вроде девичьего, надевая поверх обруч-очелье, или обматывают голову чем-то наподобие убруса, а армяне с греками носят кресты, которых сорочины в жизни не наденут. У армян ещё на головах были овчинные или валяные колпаки вроде северских да полянских еломок.
А один раз Мечеслав не в шутку ухватился за меч и даже потащил его из ножен, увидев нехорошо знакомые долгополые стеганые кафтаны и круглые, будто колесо, меховые шапки, прячущие подбритые лбы.
Хазары?! Здесь?!
Оказалось, бывают и хазары – приезжают на торг, везут персидский и иной, не доходящий иначе как через земли каганов, товар.
Но вот эти – нет, это не хазары, а иудеи совсем из другой земли, поселившиеся в Киеве ещё с Оскольдовой поры и торговавшие с Грецией. Что до хазар, вмешался услышавший слова вятича обладатель шапки-колеса, то тех хазар они вовсе не знают и знать не хотят, и вовсе не иудеи те хазары, и они сами ненавидят этих хазар даже больше, чем господин дружинник, они плюют на могилы их предков, плюют, пусть тем станет на том свете стыдно за тех, кого они породили на этот свет…
Очень сильно припомнился в эти мгновения Мечеславу толстяк, везший плененного Доуло-Бояна по землям Хотегоща. До отвращения сильно припомнился.
А уж когда услышал знакомое – «да хранят славного воина его Боги», брезгливо отдернул плащ в сторону от тянущихся к нему со льстивыми касаниями пальцев, плюнул на землю, едва не угодив на длинную стеганую полу, и пошел прочь. Из какой бы земли ни приползла – а была это та самая нечисть.
Правду говорил Икмор. Не стоит говорить о думах великого князя в Киеве – если здесь есть такие, торчащие из-под черных шапок, прикрытые сальными прядками, уши.