Славное море. Первая волна
Шрифт:
— Ну уж и так? — добродушно усомнился капитан.
— Я не вижу другого решения, — заявил старпом. — Напились, опоздали на корабль, утопили бычка… Надо списать на берег.
— Обоих?
— Да, конечно.
— Рано говорить об этом, — не согласился капитан. — Первый рейс — это испытательный срок для моряка. Окончательно решим в конце рейса.
— Наоборот, только сейчас и решать, — горячился старший помощник. — Потом будет поздно. Нам нужны матросы, а не разгильдяи.
— А может, у Серова это не разгильдяйство, а неумение? Парень вырос в сухопутной семье. Его никто не учил, не готовил к морскому делу. Нет, — сказал капитан еще раз подчеркнуто твердо, как бы отдавая распоряжение, — если мы его спишем, да и другие на берегу тоже откажутся, кто же его делу научит?
Не промолвив больше ни слова, капитан круто повернулся и спустился с мостика на палубу.
На мостике остались только принявший вахту старпом и оброненные трубкой капитана кольца пахучего дыма.
Глава пятая
Чем дальше уходил караван на север, тем заметнее менялось все вокруг. Река сузилась уже до двух километров. Течение стало стремительнее, острова попадались только изредка. Зато на них стоял оживленный птичий гомон. По берегу росли почти одни лиственницы, очень корявые и низенькие. Человек, даже среднего роста, став рядом и подняв руку, легко достанет до самой верхушки.
Геннадий стоял ночную вахту. Теперь она ничем не отличалась от дневной: светило солнце, над рекой летали птицы, на воде, возле прибрежных кустов, крякали утки, уводя с дороги каравана в укромные места маленьких, как желтые комочки пуха, утят.
Люди не спали, любуясь первой настоящей полярной ночью.
Сзади, наверно на брандвахте, по-дневному бодро играла гармонь. Брандвахта шла от «Полярного» далеко, где-то в конце каравана. Но звуки гармони на воде слышались очень ясно, будто играли совсем близко или гармонист специально старался, жал на все лады, чтобы его слышали и на теплоходе, и на притихших берегах Лены.
«Там, наверно, не только играют, но и пляшут, — с завистью подумал Геннадий. — Что им? Они пассажиры. У них есть время».
Ему бы тоже полюбоваться красивыми берегами, послушать веселый птичий гомон вдоль берегов, посидеть рядом с гармонистом. Но боцман задал ему нелегкую работу — вымыть палубу. Гена черпает из-за борта ведром воду и щедро окатывает палубу. Потом берет швабру и старательно протирает доску за доской.
На лбу выступили крупные капли пота. Он стирает их тыльной стороной ладони, а через две минуты широкий лоб снова в потной росе. В эту ночь, видно, только ему да вахтенным машинного отделения жарко. Опершись на швабру, Геннадий задумался. Трудно… Вырос он в рабочей семье, и все же мать как-то оберегала его от лишней работы. Ему никогда, например, не приходилось мыть полы. Если бы он мыл их дома, ему сейчас легче было бы драить палубу. Ах, мама, мама! Зачем же ты не научила меня?
— Эй, мечтатель! — услышал позади себя Гена голос невесть откуда взявшегося боцмана. — Почему не работаешь?
— Да, чистая же, Иван Демидович.
— Чистая?
Боцман подошел ближе, стал на только что протертые Геннадием доски и с силой крутнулся на одном месте.
На палубе остались грязные круги.
— Это что?
— Ботинки у вас грязные, вот что, — раздраженно сказал Геннадий и протер мокрой шваброй грязные круги.
Это рассердило боцмана.
— Я в них не по болоту, а по палубе ходил. Значит, с палубы и грязь на них.
Он отошел к борту и, косо глянув на Геннадия, певуче приказал:
— Окатить еще раз и протереть палубу. Геннадий, сжав губы, подхватил ведро, гулко бросил его за борт и быстро вытянул за канат, уже наполненное водой.
— На воде живем, как можно грязь терпеть! — уже тише ворчал боцман и ушел с юта на бак.
— А еще родственничек, — вполголоса сказал ему вслед Геннадий. Рывком окатил палубу водой и снова начал тереть ее шваброй.
Сдав вахту, Геннадий не ушел с палубы, а только перешел с юта на бак. Расправляя уставшие руки, он стоял у борта и, блаженно вдыхая совершенно чистый воздух, слушал веселый крик птиц и песню удивительно куда залетевшей кукушки…
Полярный день все перепутал на корабле. Исчезли границы дня и ночи. Матросы потеряли сон. Иногда они выстаивали по две вахты, не сумев между ними уснуть ни на полчаса. Другие ложились только перед вахтами, но спали мало и плохо.
Поэтому Гена не удивился, когда с ним рядом оказался Юсуп. Круглолицый, с маленькими, аккуратно разрезанными глазами, он неловко улыбнулся и смущенно сказал:
— Понимаешь, так много солнца нехорошо. Сон ушел, все хожу и гляжу кругом.
— Говорят, потом привыкнуть можно.
— Можно. Второй год плаваю, знаю. Только сейчас совсем чужой голова: не знает, когда день, когда ночь.
Помолчали, глядя на воду за бортом, местами то серебристую, то розовую.
— Что боцман ворчал на тебя? — первым нарушил молчание Юсуп.
— Палубу, говорит, плохо вымыл.
— Ага, это бывает. Стараться надо. Воды в реке много, зачем жалел?
— Не жалел я, — с горечью и волнением торопливо заговорил Геннадий. — Все у меня не так получается. В Чернорецке оскандалился… Думаешь, не больно было? Никогда, видно, не понять мне корабельной премудрости.
— Какой премудрость? — Юсуп удивленно развел руками. — Работа тут.
— Не на то дело, Юсуп, я попал.
— Хороший человек на всяком деле свой, — упрямо говорил Юсуп. — Ты уйдешь, и люди плохую речь скажут: «От дела ушел Геннадий». Живи, чтобы хорошую речь говорили: «Дело от него ушло, боится его».
Юсуп придвинулся к нему вплотную и продолжал тихо:
— Ты не жди, пока тебе прикажут, а сам гляди, как другие делают. Свой глаз бо-ольшой учитель. Будь на корабле сам хозяин.
Зоркий глаз Юсупа увидел впереди как бы перегораживавшую реку черную ленту. Ему показалось, что лента колышется. Он крикнул на мостик.
Но там уже и сами заметили. Стали смотреть в бинокли.
— Это олени! — услышал Геннадий голос вахтенного помощника капитана.
На мостике звякнул телеграф, и тот же голос отдал в переговорную трубу дополнительное распоряжение в машину:
— Полный вперед!
Винты под кормой забурлили во всю силу. Буксирный канат туго натянулся.