Славянская Европа V–VIII веков
Шрифт:
Вторжение волынцевцев и основание ими своих поселений не могло не иметь связи с политической жизнью полян. Пришельцы являлись завоевателями, боровшимися за обладание антским наследством. Их возглавляла имеющая на это наследство определенные права дружинная знать. К наследству погибшего антского союза с очевидностью относились и Поля, захваченные недавно «культурой ингумаций». Тем не менее пришлые отряды воинов и поселенцев, чтобы закрепиться на новых местах, вынуждены были идти на компромисс с местным населением. Полю же, в свою очередь, требовалась защита и от Степи, и от западных Дерев. Результатом договоренностей стало создание единого полянского племенного союза-«княжения» — и основание его стольного града, Киева. Основание постоянного укрепления на Старокиевской горе датируется именно VIII столетием. [1860]
1860
Каргер М.К. Древний Киев. Т.1. М. — Л., 1958; Толочко П.П. Древний Киев. Киев, 1983; Древняя Русь. Город, замок, село. М., 1985. С. 66–67; Седов, 2002. С. 293. Ср.: Седов, 1982. С. 243.
Предание об основании Киева сохранилось в двух основных летописных версиях. Основа его по сравнению со сказанием, которое записал в XI в. Начальный летописец, не изменилась. Но Нестор в начале XII в. внес некоторые дополнения. Отдельные обрывки предания продолжали бытовать и временами записываться в Киевском Поднепровье до нового времени.
Начальный летописец начинает свое повествование со слов: «Как древле был царь Рим и во имя его город Рим; и еще Антиох, и была Антиохия Великая; и еще Селевк, и была Селевкия; и еще Александр и была во имя его Александрия; ибо в немногих местах так прозваны были грады во имена царей тех и князей тех: так же и в нашей стране зван был град великий Киев во имя Кия, его же называют будто бы перевозчиком; иные же, что ловы творил около города своего». [1861] Вторая версия вовсе не противоречит княжескому достоинству. Летописец имеет в виду распространенный у славян сюжет о князе или боярине, находящем место для города во время охоты. Чуть ниже летопись вкратце излагает предание об основании Киева. При этом летописец, явно условно, датирует события 854 г., исходя из своих представлений о призвании Рюрика и «начале Русской земли».
1861
ПСРЛ. Т. 3. С. 103, 431, 511–512.
Итак, история основания Киева в Начальной летописи следующая: «Жили каждый с родом своим, на своих местах и сторонах, владея каждый родом своим. И были три брата: одному имя Кий (Кый), второму же имя Щек, третьему же имя Хорив, а сестра их Лыбедь. И сел Кий на горе, где ныне увоз Боричев, и был с родом своим. А брат его Щек на другой горе, от него же прозвалась Щековица. А третий Хорив, от него же прозвалась Хоривица. И сотворили градок во имя брата своего старшего и нарекли имя Киев (Кыев). И был около них лес и бор великий, и ловили зверя. И были мужи мудрые и смышленые, нареклись поляне, и до сего дня по ним же кияне — поляне; были же поганые, жертвуя озерам и источникам, и рощам, как прочие поганые». [1862]
1862
ПСРЛ. Т. 3. С. 104–105, 432, 512–513.
Итак, здесь впервые появляются братья Кий, Щек, Хорив и сестра их Лыбедь — основатели Киева. С каждым из них связывается одно из местных названий киевской округи. С Лыбедью, о чем летопись хранит молчание — река Лыбедь. Игнорирование предания о Лыбеди летописцем найдет еще свое объяснение. Пока обратимся к тому, что он проговорил, а не замолчал. Старший Кий «был с родом своим», тогда как братья основали отдельные выселки — частое явление при земледельческой колонизации. Как центр своего рода братья основывают поблизости от двора Кия, на Старокиевской горе, куда в X в. вел с реки Боричев увоз, небольшой «градок». Он и получил название Киев. Разрозненные дотоле роды объединились вокруг него и получили от них общее имя «поляне», но также и «кияне» — киевляне, «люди Кия». Вновь упоминается и княжеская охота в «лесу и бору великом» около града, важная составная часть древнеславянского гощенья. При всей своей «мудрости» братья оставались язычниками. Летописец подчеркивает это в поучение современникам, которые, разделяя суеверия предков, нередко уступали им в доблести.
Нестор сразу же поправляет своего предшественника: «Поляне жили особо по горам сим, ведь и до сих братьев были поляне…» [1863] Итак, название «поляне», как выясняется, появилось еще до Кия. Лишь название «кияне» появилось со времен Кия, как подчеркивает летописец далее, меняя смысл фразы своего источника — «от них поляне — кияне и до сего дня». [1864] Наиболее существенное дополнение в Повести следующее: «Иные же, не ведущие, говорят, что Кий перевозчиком был. У Киева ведь был перевоз тогда с той стороны Днепра. Оттого говорили: «на перевоз на Киев». Но ведь если бы Кий перевозчик был, то не ходил бы ко Царюгороду. Но сей Кий княжил в роде своем, и приходил он к царю неведомому, но о том только ведаем, как сказывают, что великую честь приял от царя, которого не ведаем и при котором приходил царе. Когда же шел он назад, пришел к Дунаю, и возлюбил место, и срубил городок малый, и хотел сесть с родом своим, и не дали ему там близ живущие. Оттого и доныне называют дунайцы городище Киевец». [1865]
1863
ПСРЛ. Т.1. Стб. 9; Т.2. Стб. 7; Т. 38. С. 13.
1864
Такое чтение, прямо перекликающееся с Начальной летописью, сохранила киевская Ипатьевская: ПСРЛ. Т. 2. Стб. 7. В остальных версиях, восходящих к редакции Повести Сильвестра — «поляне в Киеве». В результате такого исправления полемический смысл фразы оказался утерян.
1865
ПСРЛ. Т.1. Стб. 9–10; Т. 2. Стб. 7–8; Т. 38. С. 13.
Итак, летописец представляет версию о перевозчике подробнее — с тем, чтобы с большим основанием ее опровергнуть. Сведения о балканских деяниях Кия заимствованы из устного предания, чем и объясняется отсутствие информации о личности «царя». На предание («сказывают») летописец и прямо ссылается. Интересно при этом, что слог повествования прямо указывает на характер устного источника. Перед нами местами ритмическая речь, напоминающая метр «Слова о полку Игореве» и других ритмизованных фрагментов летописи [1866] . Если она перебивается, то комментариями самого летописца. Но при этом ритм источника передался и собственной его речи, что можно видеть в начале рассказа («Аще бо бы перевозникъ Кии/ то не бы ходилъ ко Царюгороду»). Итак, перед нами, скорее всего, единственный след давно утерянной полянской эпической песни о Кие. [1867] К сути же этого рассказа мы еще вернемся.
1866
Например, рассказа о женитьбе князя Владимира на Рогнеде: Начальная летопись. М., 1999. С. 127–128.
1867
Учитывая все вышесказанное, едва ли можно согласиться с гипотезой (Мельникова Е.А. Историческая память в устной и письменной традициях.// Древнейшие государства Восточной Европы. 2001. С. 69) о сочинении рассказа самим летописцем по образцу походов Олега и Святослава.
Как и все предания о происхождении славянских государств, сказание о Кие и его роде имеет два пласта — мифологический и исторический. Вернее, двумя пластами они представляются нам, тогда как для древнего славянина-язычника пребывали в неразрывном единстве. И трудно сказать, что именно следует считать основой, а что — «напластованием». К последней четверти XI в., во всяком случае, предание уже бытовало в приведенном виде.
Тем не менее, что все-таки в предании о Кие мифологического? Прежде всего, само имя главного героя. Оно восходит к индоевропейскому еще обозначению божественного кузнеца, победителя Змея. [1868] Предания о «божьем ковале» или двух братьях-«ковалях», победивших Змея, создателях Змиевых или Трояновых валов, еще в новое время неоднократно записывались в Среднем Поднепровье. [1869] Это — вариант общеславянского мифа о божественном кузнеце Свароге, победителе Змея Трояна, родоначальнике власти славянских князей. Итак, полянский Кий — очередная ипостась этого божества-первопредка. Причем сохранившая одно из его первоначальных мифологических имен.
1868
Иванов В.В., Топоров В.Н. Кий.// Славянская мифология 1995. С. 222.
1869
Легенди та переказi. Київ, 1985. С. 165 след.
Полянский и северский миф о Ковале совпадает в основном с волынским, привязанным к имени тамошнего легендарного князя Радара. Согласно преданиям Поднепровья, Коваль — победитель чудовищного Змея. Змей нападал на земли, в которых поселился Коваль, разорял их, пожирал людей. Коваль выстроил себе огромную каменную кузницу за тремя железными дверями и в ней выковал первый, исполинский плуг с железным лемехом. Когда Змей снова прилетел за добычей, кузнец увлек его в погоню за собой, заманил к кузне и посулил — если тот языком пролижет насквозь все железные двери, позволить съесть себя. Змей поддался на уловку и, пролизав насквозь три заслона, проник в кузню языком. Коваль этого и ждал. Он схватил змеиный язык клещами и бил Змея по голове многопудовым молотом, пока сбежавшиеся люди впрягали схваченное чудовище в соху. Наконец, Змей был обуздан и сдался. Коваль велел ему пропахать межу до моря — между землями славянского народа и вражеским, «змеиным» краем. Змей вынужден был покориться, а Коваль сам пошел за плугом. Так славянская земля оказалась отделена от вражеской глубокой рекой, а по ее берегам воздвиглись высокие валы, след богатырской пахоты Божьего Коваля. Это Змиевы валы по берегам Днепра, на границе со степью. У устья Днепра Змей лопнул, напившись морской воды. В древности Змиевы валы звались Трояновыми. Значит, Змей, враг Сварога, — трехголовый бог преисподней Троян, известный восточным и южным славянам.
Мифологические предания о Ковале бытовали еще в XIX в., в том числе и в самих окрестностях Киева. Должны были рассказывать о битве Кия со Змеем-Трояном и в Средние века. Тем не менее в летописях этот чисто мифологический «пласт» предания о Кие отражения не нашел. Неудивительно — в пору ожесточенной борьбы с пережитками язычества он казался неуместным. Да летописцы, в отличие от «двоеверов», и не верили ни в Сварога, ни в Трояна, ни в других древних богов. Кий для них имел смысл лишь как исторический основатель Киева, а не как мифический герой. Тем более что тогда вряд ли забылось изначальное тождество основоположника княжеской власти, кузнеца-«создателя молний» Кия-Сварога с верховным богом Перуном. А Трояна — с его противником, богом-змеем Велесом. Ни тому, ни другому места в реальной истории после крещения Руси не осталось. Христианский летописец переосмысливал доставшуюся традицию с точки зрения разумной достоверности. Приводило это к двойственному результату. С одной стороны, из языческого предания вычленялась «историческая» основа. С другой — это производилось просто за счет отсева «мифологического». Путь к рациональному научному знанию прокладывался за века до постижения его метода.
По тем же мотивам «недостоверности» с научной христианской точки зрения осталось за пределами летописного текста предание о Лыбеди. В летописях она выглядит лишней. Для любого киевлянина вполне естественно, что с ее именем связано название реки Лыбедь. Но летописцы этого почему-то не отметили и вообще никак не прояснили роль Лыбеди в повествовании. Между тем Лыбедь дольше других персонажей сохранялась в народной памяти. В записанном в XIX в. предании она — киевская княжна, живущая на Девич-горе. Лыбедь будто бы протекла от ее слез, пролитых, когда отвергавшая женихов красавица была вынуждена доживать свои дни в одиночестве. [1870] Если позднее предание сохранило черты более древнего, то монастырский летописец мог по самым разным причинам не дать ему места в истории. К присущему «варварским» преданиям и неудивительному элементу «балладности» добавлялись совершенная бесполезность сюжета для «большой» истории и вопиющая даже для средневековья недостоверность. Лучшим выходом летописец счел умолчание, даже не упомянув о проживании Лыбеди на Девич-горе. Вообще-то, лаконичное указание «а сестра их Лыбедь» можно рассматривать и как отсылку к неприглянувшемуся летописцу, но известному его современникам сюжету.
1870
Легенди 1985. С. 170–171.