Славянский котел
Шрифт:
Через час у входа в дом собрался весь отряд Дундича. Драгана показала Милице большую машину и сказала:
— На ней вы поедете с нами. Здесь вам оставаться опасно, я повезу вас на остров, где живу, дам деньги, и вы начнёте новую жизнь.
Милица обрадовалась и стала собираться. И скоро весь отряд отправился в близлежащий городок, где Дундич назначил сбор для своих соратников. Драгана держала на руках Ивану, говорила:
— Приедем в город и там тебя полечим.
В заштатном сербском городке, вроде нашего районного, Дундич подъехал к большому дому, где их ожидали хозяева. И Драгана, предварительно устроив Ивану в больницу, расположилась в двух уютных комнатах. Молодой и услужливый серб, хозяин дома, приготовил для гостьи душ, и уже через час они сидели за круглым столом, пили чай и смотрели телевизор. Хозяйка, сидевшая часами у телевизора, рассказала об утренней передаче: по всем белградским каналам показывали больницу, куда из какой-то служебной поездки доставили Вульфа Костенецкого с изуродованным лицом и разбитой головой. Упоминалась находившаяся с ним в машине знаменитая американская актриса,— она будто бы тоже пострадала от какой-то албанской банды, но её доставили в аэропорт и в сопровождении врачей отправили в Америку. «Ну, артисты! — думала Драгана. Они даже и беду свою готовы обернуть на саморекламу. Артистку какую-то придумал Костенецкий. Хорошо, что моё имя не называет, видно, не хочет со мной ссориться».
А ближе к полуночи показали и самого Костенецкого. Он лежал на больничной койке с забинтованной головой, и, хотя врачи не советовали ему принимать журналистов, он их принял и давал пространное интервью. Удивительно, как даже в таком состоянии человек находил в себе силы врать, и причём на ходу придумывал целый сюжет, годившийся для приключенческого фильма. Поездку свою изображал как плановую, депутатскую, живописал восторженные приёмы, оказанные ему в больших и малых сёлах и в городках. И как на дороге он встретил американскую съёмочную киногруппу, и как близко сошёлся со знаменитой актрисой, которой дал слово не называть её имя. Она путешествует по Сербии инкогнито, и это ей даёт такую желанную свободу, которой она лишена у себя на родине. Сквозь плотно упакованные бинтами губы пролепетал: «Мне бы очень хотелось назвать её имя, но я рыцарь, и если уж дал слово, так буду его держать».
Утром Драгану позвали завтракать, и она к своему удовольствию в гостиной за столом увидела Ёвана Дундича. Озарённый какими-то счастливыми мыслями, он поднялся и поцеловал Драгане руку. Представляя хозяина, Дундич сказал: «Он наш человек, ему недавно присвоено звание есаула».
— Есаула?
— Да, есаула. Некогда их городок был казачьей станицей, и многие тут до сих пор соблюдают законы казачьей старины. А разве вам дедушка не рассказывал: у нас в Сербии, как и в России, есть места казачьих поселений, и многие из этих мест во время войны с немцами уходили в горы к партизанам. А вот его отец...
Он положил ладонь на руку сидевшего с ним рядом хозяина и назвал его имя: Петар:
— Его отец погиб в бою с немецкими фашистами.
Хозяйка накрыла стол и сама села рядом с Драганой. Сказала:
— Я хотела бы поближе с вами познакомиться.
Драгана ей рассказывала:
— Мой дедушка — Драган. А дядя — Ян, другой дядя — Савва. Мы сербы. А та девочка, что я отвезла в больницу,— Ивана. Она сиротка, мы подобрали её в селе Шипочихе. Там на нас напали албанцы...
Дундич слушал её рассказ, и на его лице отражалось удивление: он не знал таких печальных подробностей. А Драгана, обращаясь к Елене, продолжала:
— Девочка не одета. Я бы хотела приобрести для неё всё необходимое.
— Да, да, пожалуйста. У нас есть магазины, и мы сегодня же сходим. Правда, там всё дорого, но есть где продают поношенное.
Через три-четыре дня Ивану привезли из больницы, и в тот же день Драгана и Елена пошли в магазин детской одежды и для начала купили наплечную сумку для малютки. Долго и тщательно подбирали нижнее бельё, платья, костюмчики и куртки. Затем пошли в парикмахерскую, где Иване сделали модную стрижку. Девочка, казалось, не проявляла никаких эмоций по поводу своего преображения, зато Драгана по-детски радовалась каждой удачной покупке, а когда мастер, прибрав головку девочки, со словами «Вот, получайте свою красавицу!» подвела её к Драгане, та была поражена метаморфозе, происшедшей с малюткой. Драгана сказала Иване: «Хочешь, я куплю тебе куклу?», но девочка замотала головой и тихо проговорила: «Не надо». Очевидно, ей хотелось казаться взрослой, и она отказалась от куклы, хотя это была первая в её жизни кукла, которую она могла бы иметь.
Увидев себя в зеркале, Ивана испугалась,— она стала другой, на себя совершенно не похожей. И ей будто бы стало жаль той косматой и одетой в лохмотья девочки; она подумала, что той, прежней, уже нет и больше никогда не будет, она больше не увидит ту, знакомую, весёлую и вроде бы красивую девочку, какой привыкла видеть себя Ивана. И не будет той, прежней, жизни, в которой было и холодно, и голодно, и неудобно, но и всё-таки: там было так много хорошего. Она со страхом посмотрела на Драгану и расплакалась. А Драгана поняла девочку, привлекла её к себе и тихо, по-матерински заговорила:
— Чего же ты плачешь, девочка. Та, прежняя жизнь к тебе уж не вернётся, ты будешь всегда со мной, и тебе будет хорошо. А когда привыкнешь — назовёшь меня мамой. Ты же ведь хотела иметь маму? Ну, вот — я и есть твоя мама. Только ты меня забыла и, когда мы встретились, не узнала.
Ивана опять расплакалась. Обхватила ручонками шею Драганы и не хотела её отпускать. Потом Драгана вновь и вновь оглядывала её личико, находила её очень хорошенькой. И щечки, и губки, и брови, и ресницы — все было необычайно красиво, и даже бледность и худоба, следы голодной жизни, не в силах были погасить природное очарование начинавшей расцветать жизни. Совершенно необыкновенными были у девочки глаза. Они чуть заметно мерцали, и цвет их менялся в зависимости от того, какой стороной она поворачивалась к окну. Но больше всего в них было цвета серого, серебристого. А оттого, что Ивана на всё смотрела как бы с удивлением, с детским нетерпеливым восторгом, глаза всё время были широко открытыми и в них летали весёлые искры. Драгана поймала себя на мысли, что смотрит на Ивану неотрывно, смотрит ей прямо в глаза и бессознательно, помимо своей воли, всё больше проникается ощущением какой-то тёплой, греющей душу красоты. И тут вдруг пришла мысль: Простаков решит, что она моя дочь! От мысли такой в глазах потемнело. Ей стало жарко. Считала годы: Иване пять, мне двадцать пять. Я вполне ей в матери гожусь. Но если это и так — что же тут плохого? Ну, мать и мать. И разве это плохо, иметь им такую дочь?.. Драгана в этой ситуации даже нашла много забавного. Представила, как все вскинутся, как зарычит дядя Ян: да ты же молодчина, Дана! Мать-героиня! Ну, а Борис... Вообразила, как он вначале смущённо улыбнётся, пожмёт плечами, а затем и он зайдётся в радости. Не успел жениться, а уже отец! И дочь-то какая! Почти невеста.
Сказала Иване:
— Девочка моя! Ты ведь очень красива. Знаешь ли ты об этом?
Ивана замотала русоволосой кругленькой головкой: нет, она этого не знает. Ближе подошла к Драгане, стала машинально разглаживать складки на её кофте. А Драгана, чувствуя прикосновение тёплых пальчиков, заходилась от прилива незнакомого доселе счастья,— очевидно, это было состояние матери, испытавшей первые ласки ребёнка.
— Ты, наверное, хочешь спать?
Девочка ничего не ответила. И тогда Драгана отвела её к кровати, уложила под одеяло и стала тихо напевать песенку. И очень скоро Ивана уснула. Драгана увидела на лице девочки проступивший румянец. Подумала: буду хорошо её кормить и она быстро наберёт свой вес и силу.
Хозяйка прибрала все комнаты дома, вымыла деревянные полы, и Драгана, выросшая во дворцах и на роскошных виллах, ощутила новый для неё и какой-то необыкновенно тёплый уют человеческого жилья. Вполне возможно, что дремавшая под спудом генетическая память извлекла из тьмы времён то постоянное родное ощущение, которое испытывали её деды и прадеды, жившие в глухом сербском селе. Пришла мысль о сравнении этой жизни и той, искусственно привнесённой человеком в свой быт за многие годы и столетия существования больших городов, в обстановке вещей и предметов, рождённых цивилизацией. Ей захотелось пожить в этом доме, и она пригласила хозяйку в отведенную ей комнату и стала задавать вопросы:
— Расскажите, как вы тут живёте, какие цены на продукты и как питаются люди.
Елена поведала:
— Недавно мы голодали, но сейчас, слава Богу, работникам стали платить побольше, и нам, худо ли бедно, но на еду хватает. Труднее тем, кто имеет детей. И потому наши женщины почти не рожают. В городе один родильный дом, но и он пустует. Врачам не платят, и они уходят.
Вечером Драгана смотрела телевизор. Едва ли не на всех каналах продолжали обсуждать нападение бандитов на одного из самых знаменитых и влиятельных политиков Сербии Вульфа Костенецкого. Пострадавший уже принимал журналистов у себя дома и вдохновенно живописал чудеса, произошедшие во время поездки по сельским районам. Теперь в его рассказах появились «люди в масках» и мелькнуло подозрение, что «это были русские», а в другой раз Вульф обмолвился: «сербские партизаны»; он уже не склонен был подавать эту историю как нелепый, неприятный эпизод, а умело, театрально живописал как некий международный заговор, имевший целью повернуть вспять историю Сербии и восстановить режим коммунистов в Югославии.