Славянский котел
Шрифт:
— Но если женщины у них рожают, если албанцы такой жизнестойкий и сильный народ — им отдадим и землю, и озера, и реки. Только идиоты пекутся о слабых и увечных, о пьяных и ленивых аборигенах. Патриоты орут: сербы, сербы!.. Но если сербы вымирают, если они не способны к самовоспроизводству — туда им и дорога! Уступите другим жизненное пространство. Другие сильнее, другие могут — пусть они и живут!
И видя, что Драгана улыбается и тоже согласно кивает головой, одушевлялся и ораторствовал ещё громче, старался убедить, вызвать сочувствие к «албанятам» и к его мировой интернационалистической идее мироустройства. Дворецкая всё это время смотрела на Драгану; Халда тоже была «человеком мира», она люто ненавидела всякого, кто с сожалением вспоминал бывшую Югославию, кто выступал против мигрантов и защищал права сербов на свои исконно славянские земли; она таких людей называла фашистами и отказывала им в праве на жизнь. Её жёлтые с красноватым отливом глаза, выпуклые, как у гигантского рака, и так же, как у рака, вращавшиеся по кругу,— эти совершенно замечательные глаза при каждом сильном и удачном выражении Костенецкого ярко вспыхивали и вновь и вновь победно устремлялись на гостью из Америки. Она как бы спрашивала: ну, как вам нравится этот самый выдающийся оратор Европы, почётный несменяемый сенатор Сербии?
А Драгана и вправду восхищалась Костенецким. Она вспоминала, как, живя в Москве, вот так же с удовольствием слушала Жириновского, и теперь находила, что доморощенный главный либерал Сербии ни в чём не уступает российскому лидеру Либеральной партии, а, пожалуй, в чём-то и превосходит его. Костенецкий так же с успехом мог бы заменить любого клоуна на манеже цирка, а если учесть его внешнее сходство с Мефистофелем, так, пожалуй, сербский Жирик будет и колоритнее. Вот только Жириновский понятен людям; он не был ни русским, ни евреем, ни поляком, а как бы сказал Гоголь: так себе — ни чёрт на метле, ни бес в лукошке. Сам же про себя наш российский Жирик сказал: мама у меня русская, а отец юрист. С тех пор и прилепилась к нему кличка: Сын юриста. Формула генотипа сербского Жирика была плотно укутана завесой тайны. Одно из него выпирало и бросалось в глаза: он с каким-то лютым остервенением ненавидел страну своего проживания и народ, его кормивший. И эта ненависть наполняла его речь и жесты, и мимику лица огневым жаром и пламенным артистизмом.
Далеко вели мысли нашу Драгану, когда она с таким интересом смотрела на гостей своего дяди, внимала их торопливым сбивчивым речам. Они, видимо, давно знали хозяев дома Савву и Ангелину, находили в их душах что-то родственное и потому говорили, не смущаясь и не оглядываясь на них; а тут ещё и приветливая улыбка молодой американки поощряла их к откровению; они распалялись всё больше в своём либерально-демократическом раже, месили и топтали глупых сербов за их квасной патриотизм, пророчили близкий планетарный триумф своих братьев по крови и духу — общечеловеков, даже называли час, когда будет объявлено об исчезновении последнего русского с лица земли, и тогда уж никто не помешает «гражданам мира» объявить об установлении своего мирового господства.
И Костенецкий, и его Халдуша,— так называл Вульф свою ближайшую подружку по думскому дому,— считали себя тонкими проницательными психологами; наверное, так же думал о себе Соломон Гусь,— и очень скоро оба они решили, что залетевшая к ним из Нового света «золотая ласточка», то есть наследница гигантского капитала американского серба Драгана Станишича, конечно же, она «своя в доску» и с восторгом разделяет все их планы по устройству современного мира. Костенецкому даже вбросилась в горячую голову мысль о том, что он и как мужчина нравится залётной птичке. И речи его полетели ещё более пламенные, а в жёлто-красноватых дьявольских глазах заметался огонёк надежды и на ещё одну победу, каковых у него и в Белграде, и в других городах Европы, и в театре, где служила хозяйка этого дома и член его партии Ангелина, было множество. Но у него ещё не было такого ослепительного создания, каковое вдруг очутилось перед ним. И он засуетился в кресле из какого-то королевского замка, заёрзал, засучил масляными глазами. Потянулся головой через стол к Драгане, спросил:
— Какие ваши планы на завтра?
— Утром в девять часов я отправляюсь за город.
— За город? Это интересно! Если не секрет — куда же?
— В село Шипочиху. Оттуда родом моя прапрабабушка Елисавета — там много моих родственников.
— Шипочиха? Я знаю это село. Я был в нём недавно. Но там осталось всего несколько сербских семей! Там албанцы. Как начались косовские разборки, так и туда с гор повалили эти шустрые албы. И разве вам об этом неизвестно? И ваш дядюшка вам ничего не сказал? Албанцы злые, как собаки. Каждого белокурого берут в плен, тащат в горы, и там или режут, или заставляют на себя работать. А вас-то... Да что это вы себе забрали в голову?
Костенецкий уставил свой удивлённый взгляд на дядюшку Савву. И, уже обращаясь к нему, продолжал:
— Вы преподаёте в университете. Вы разве не знаете?
И снова к Драгане:
— Хорошо, что вы мне об этом сказали. Я, конечно же, не позволю вам туда поехать. Тут и думать нечего!
— Я поеду,— спокойно сказала Драгана.— Завтра в девять мы с друзьями выезжаем.
Костенецкий откинулся на спинку кресла, уставился на неё.
— Как?.. Вас не пугают албы? Да вы представляете, как дружно они заселили это некогда цветущее сербское село! Там в каждом доме по две семьи албов. И ни одного вашего далёкого родственника. С кем же вы будете встречаться?
Дядюшка тоже подал голос:
— Девочка моя, это несерьёзно. Я тоже буду возражать против такой поездки. Что мне скажет папаша Драган, если узнает о такой твоей авантюре?
— А ничего и не скажет. Дедушка у нас смелый. Я тоже смелая. Недаром же мы с ним носим одно имя. Но позвольте: откуда здесь албанцы, если они в Косово, а Шипочиха на полпути от Белграда до границы Косовского края.
— Ах, Драганушка! — запела Ангелина.— Мы недавно там были на гастролях. Там давно уже нет сербов. На больших автобусах привезли этих противных албанцев,— мужики с автоматами, гранатами. Была разборка, многие сербы погибли. Да у нас об этом все газеты писали. Оставь ты свою затею, приходи лучше в театр, и я познакомлю тебя с нашим режиссёром.
— Ну, нет, я решила и завтра поеду.
У Драганы был план действий, согласованный с Дундичем. Его отряд из пятнадцати человек под видом американских туристов будет двигаться по сербским сёлам, изучать обстановку и выявлять молодых сербов, способных составить ряды сопротивления. Драгана в своём блокнотике пометила пункты и время встречи с товарищами из отряда Ёвана Дундича и с самим Дундичем. Её автомобиль был приспособлен для дальней дороги: тут и кухня, и столовая, и спальня. Ничего менять из составленного плана она не могла, да и не хотела.
Костенецкий вдруг сказал:
— Тогда позвольте мне сопровождать вас. Там знают Костенецкого. Албанцы меня любят — со мной будет безопасно.
— А вот это мило с вашей стороны. Это по-рыцарски, и я буду рада побыть несколько дней в вашем обществе.
Встречи на дорогах с товарищами в присутствии Костенецкого её не смущали. Она сегодня же позвонит Дундичу, обо всём предупредит и предложит говорить только на английском, как и подобает американским туристам. Костенецкий же в роли сопровождающего знатной американки может ещё и послужить хорошей защитой от албанцев.
— А вы, милый дядюшка, не беспокойтесь, пожалуйста. Меня будет сопровождать большой отряд друзей.
— Очень жаль. А я хотел пригласить тебя на свою лекцию в университете.
— Это интересно! Если позволите, я послушаю вас в другой раз.
— Конечно, конечно! В любое время приходи и слушай. Я буду рад тебя видеть. Но на завтра у меня назначена лекция о великих диктаторах: Гитлере, Сталине, Франко и Муссолини. Тут же я буду говорить и о нашем Иосифе Броз Тито.
— Ну, а уж это и совсем интересно! Я только не понимаю, зачем же Сталина вы поставили рядом с Гитлером? Я жила в России и знаю, как там Сталина уважают русские патриоты.