Славянское фэнтези

Семёнова Мария Васильевна

Лес, ночами похрустывающий, пощелкивающий мерзлыми ветками, ожил. В чаще сверкали голодные волчьи глаза. Ухватил рогатину крепче — звякнули бубенчики, нанизанные чередой на петушиную связку. Волков Чур не остановит, а волколаков — и подавно. Захотелось нагнуться, пригоршней снега умыть лицо, да лобастый серый зверь вышел из лесу, задрал морду, принюхиваясь. Редкая шерсть поднялась дыбом. Оскалил пасть, повизгивая, и, прильнув к насту, прыгнул через межу, высоко. Принял его Игнат на рогатину, поднял как сноп, над головой запрокинул и стряхнул обратно — в голый подлесок.

Заскулил щенком подранок, пополз, размазывая вязкую кровь по твердому насту, а потом извернулся и цапнул себя, вырывая кишки из раны. Взвыла волколачья стая — прижимали к голове уши, приседали на жилистых лапах, прыгали туда, где запахло кровью.

Игнат отступил на шаг, в щербатый провал приоткрытой двери. Стая кольцом рассыпалась. Боялась рогатины, а когда бил концом о косяк — соловьем заливались на морозе бубенчики, — и вовсе отскакивала от ненавистного звона. Волколаки бродили внутри межи, грызлись, поднимали морду по ветру, пробуя воздух, — чуяли теплую человечью кровь и другой, смутный, щекочущий ноздри зов, — скуля, утирали нос лапой. К рассвету Игнат отступил в сенцы и захлопнул дверь. Враз ударилось тяжко — посыпалась труха из щелей, заскреблось когтями. Задвинув засов, метнулся Игнат в избу, схватил бадейку студеной воды да плеснул под порог. Снаружи отступило, стихло. Дед Игнат держал дверь, пока не зашевелилась на столе медвежья шкура да не вынырнула из-под нее встрепанная макушка Ванятки.

За толстой бревенчатой стеной ходили, рыли то тут, то там сильными лапами — летел за окошком разгребаемый снег, — кидались на дверь, да засов держал хорошо, и вода приморозила крепко. Потом вспрыгнуло на крышу, принялось терзать соломенную кровлю. Ванятка выглядывал из-под натянутой по глаза шкуры, прислушивался, а как начинало рвать и рычать — прятался.

К полудню ослабел Чур. Под мерными человечьими шагами заскрипел наст — заглянул в окошко неупокойничек. Ванятка заплакал, глядя на черное продавленное лицо да выклеванные вороньем глаза, дед Игнат подскочил, завесил окошко рушником. Сел на стол рядышком, обнял мальца, запел, покачиваясь:

Гуси-ле-е-беди, возьми-и-те меня, понеси-и-те меня, к отцу, к ма-а-тери…

А в сумерках нежданно-негаданно смолкло. Чутко дремавший Ванятка поднял голову, поглядел на деда удивленно. Игнат отпустил внука, накрыл с головой шкурой, прошел в сенцы, придержал ладонью бубенчики и тихо взял рогатину, отступил на шаг. Заскулила, зарычала волколачья стая, да не рядом, а на опушке, и снова унялось. Послышались шаги близко, и вдруг трижды стукнуло в дверь.

— Отпирай, хозяева!

Онемел Игнат, промолчал в ответ. Тогда с той стороны дернуло сильно раз, другой, а на третий хрустнула ледяная корка и распахнулась примерзшая дверь.

Богат был на госте кафтан: синего бархата, воротник стоячий, цветным шелком по борту расшитый, с лентой гарусной да серебряными бляшками по рукавам. Стынь

на дворе, а душа — нараспашку. Рубаха белая грудь широкую закрывает, едва по швам не трещит, кудри черные вьются, глаза синие сверкают, только лицо, что твое полотно рубашечное, и губы, как у девки, алые. Выронил Игнат рогатину, звякнули жалобно бубенчики. Ванятка не утерпел, скинул медвежью морду, уставился на гостя во все глаза.

— Вижу, выходил ученика мне? — засмеялся гость. — А где ж моя малая хоромина? Показывай, хозяин.

Подошел и рогатину поднял — будто не глядели острые концы грозно козой, будто не звенели воинственно бубенчики, будто не петушиные гребешки засушил дед Игнат, — отдал в руки.

— А рогулю свою прибереги, три дня и три ночи гостить у тебя буду, внучка твоего учить. Последишь, чтоб… не шастали.

Игнат принял рогатину, повел гостя в горницу.

Ванятка сел на столе, заулыбался гостю веселому и красивому. Улыбнулся гость в ответ, потрепал по волосам, тронул щеку. Отшатнулся малец — схватился темный вихор инеем, побелела щека.

— Вот что, — подал голос Игнат, — ты мальца учи, так уж и быть, да не запугивай, а гроб… помоги спустить, один не выдюжу.

Открыли лаз, приставили лестницу, забрался Игнат в темень чердачную, присел — ноги вниз свесил, — провел ладонью по светлому дереву. Не почудилось — нагрелась сосна, обласкала руки теплом. «Чур меня, Чур!» — прошептал Игнат, и засмеялся гость. Игнат чертыхнулся, сплюнул через левое плечо трижды, ухватил гроб покрепче да спустил в ледяные ладони.

Гость поставил гроб на лавку, постучал по стенкам, приподнял крышку, покачал головой, на трещину глядя:

— Что ж, хозяин, домина у тебя с изъяном?

— Не любо — не бери, не навязываю.

Скинул гость кафтан свой бархатный, застелил ложе, примерился — да и улегся головой прямо на треух Игнатовый. Обмерло сердце, дохнуло холодом, охнул дед Игнат. На опушке завыла, зашлась плачем волколачья стая.

— Деда, а чего он в гроб твой залез?! — закричал со стола Ванятка.

Повертел гость головой, укрылся полами.

— Крышку прикрой, изнутри на щель посмотреть хочу.

Дед Игнат взял крышку, ответил Ванятке, опуская:

— Мне теперь гроб не нужен вовсе, я теперь, внучек, век не помру. А хорошему человеку за доброе дело грех не отдать.

— Доброе дело? — Ванятка покосился на закрытый гроб. — Какое доброе дело, дедушка?

Постоял Игнат, посмотрел на крышку, помолчал.

— Не хотел я тебя, внучек, ремеслу своему учить… видно, чувствовал. Нашелся тебе наставник получше.

— Лучше тебя, деда? — недоверчиво протянул мальчонка.

В крышку стукнуло, донеслось глухо:

— Снимай. Делать нечего, дареному коню в зубы не смотрят, а в своей сермяжке никому не тяжко.

Игнат откинул крышку, прислонил к стенке. Молодцем выпрыгнул гость из гроба, вынул кафтан — раскинулись полы — да, надевая, руку левую и приподнял. Мелькнуло — прорвана рубаха, запеклось кровью меж ребер, прямо в самое сердце.

— Это почто ж тебя, родимый, так? — прищурился дед Игнат.