След «Семи Звезд»
Шрифт:
– Дают – бер-ри, бьют – беги! – наставил на путь истинный ворон.
Что ж он, вслух говорил, что ли, подивился Иван. Или Прохор, как всегда, подслушал крик души своего непутевого хозяина?
Однако ж пора. Пора…
Marlbrough s'en va-t-en guerre, Ne sait quand reviendra.Дом поручика не производил впечатления большого и роскошного. Двухэтажный деревянный особняк с неизменными колоннами и столь же обязательной резьбой. Никаких видимых признаков перестройки.
Значит,
Что еще было непривычным, так это отсутствие гостевых экипажей у парадного крыльца. Ужель он один приглашен на прием? Или опоздал? Так нет же. Только-только прозвонили к вечерне.
На пороге Ивана встретил дюжий арап с булавой, одетый в ливрею и парик. Наверное, тот самый, что и приносил пригласительный билет к нему в гостиницу. Несколько дисгармонировала со всем его заправским видом машкерадная седая борода, прилепленная «косо криво, лишь бы живо». Но, присмотревшись, поэт разглядел, что никакая это не борода, а повязка, прикрывавшая всю правую щеку басурмана. Видно, зубы прихватило у бедолаги. Оно и не дивно по такой-то промозглой и холодной погоде.
Лакей как-то недобро посмотрел на гостя. Хрюкнул себе под нос неразборчивое, а затем распахнул дверь.
Оттуда пахнуло теплом. Заслышалась и музыка.
Молодой человек прошел в сени, где попал в руки еще одного арапа. Сей был поприветливее первого. Заулыбался, оскалив белоснежные, идеальной формы и сохранности зубы.
– Милости просим, Вашество! – на довольно чистом русском языке молвил слуга, низко кланяясь. – Как доложить прикажете?
Ваня протянул ему пригласительный билет. Арап развернул, пробежал надпись глазами. (Вот ведь диво – и читать обучен! Может, он и не арап вовсе, а ряженый русак с вычерненной рожей?)
– Прошу за мной, – снова поклонился чернокожий, указывая рукою на нарядную, резную дверь.
Они прошли. Сначала лакей, а за ним и поэт.
– Его благородие Академии Российской копиист Иван Семенов Барков! – громко и торжественно возгласил арап и вновь скрылся в прихожей.
«Да уж, “благородие”», – скривился Иван. – «Видали мы таких “благородий”…»
По заведенным еще во времена Петра Великого ассамблейным уставам, ни хозяин, ни хозяйка не вышли приветить новоприбывшего гостя. Тем более что как раз пора было начинать бал. Дамы и кавалеры уже выстроились в два ряда, друг напротив друга, приготовившись к контрдансу – церемониальному танцу, открывавшему празднества.
Барков повертел головой. Бальная зала была не огромной, однако ж приличных размеров. Тут вполне могло поместиться до десятка, а то и больше пар. Сейчас их было как раз десять.
К поэту подошел стройный вертлявый господинчик, по всей видимости, распорядитель бала, и указал место в мужском ряду. Пару Ване составила молодая дама, рассмотреть все прелести которой мешало домино
Раздались звуки торжественной, медленной музыки, похожей на размеренный марш. Как на Иванов вкус, так оркестр играл очень даже недурно, не уступая иному столичному. Вот тебе и провинция! Где же откопал таких виртуозов господин поручик? И во что они ему стали?
Кавалеры и дамы принялись делать поклоны и реверансы сначала соседям, а потом друг другу. Затем первая пара сделала круг влево и опять встала на свое место. То же самое произвела вторая пара и т. д.
Церемониальные танцы, а паче же контрдансы, Иван не любил. Его откровенно утомляли хождения по кругу, эти бесконечные прогулки по залу, реверансы и поклоны.
То ли дело – менуэт. Менуэт танцевали одна, две, а иногда и три пары. При исполнении менуэта можно было не соблюдать чинопочитание. Более того, протанцевав один раз, кавалер или дама могли повторить танец с новыми партнерами, выбранными по собственному желанию.
А лучшее время бала – это когда кончались церемониальные танцы, в которых принимало участие большинство гостей, и начинался «польский» – самый распространенный танец. Танцуют его пять пар, а иногда даже три пары. Он хорош тем, что движения в нем непринужденные и естественные.
Среди своих однокашников Барков считался недурным танцором. По крайней мере, старался не пропускать уроков Самуила Шмидта, а пару раз ему даже посчастливилось поработать под наблюдением самого Жана Батиста Ланде, с именем которого связано открытие в России первой танцевальной школы.
Напарница, видимо, оценила мастерство своего партнера. Заулыбалась. Ее реверансы стали более радушными, а приседания – низкими. Ивану сверху открывались та-акие соблазнительные видения, что прямо горло перехватывало.
Пройдя так круга два-три, дама указала поэту веером на одну из открытых дверей, куда незамедлительно и просочилась. Чуть замешкавшись, молодой человек последовал за прелестной проводницей.
Это был кабинет, убранный в экзотическом вкусе. Здесь смешались предметы, привезенные откуда-то из знойной Африки (не оттуда ль, откуда и слуги-арапы), с вещицами явно восточноазиатского происхождения. Маски, ассагаи, копья и щиты, бодхисатвы… И… фаллосы. В превеликом множестве и из самых разных материалов: бронзовые, деревянные, фарфоровые. Покрытые затейливыми письменами и инкрустированные цветными каменьями.
«Странный вкус у хозяина сей комнаты», – подумалось господину копиисту. – «Или же хозяйки»? А на ум тут же пришли те два гигантских столба, виденные им в провалившейся под землю часовне Никона.
Центром же интерьера покоев было чучело волчьей головы, висевшее над канапе, покрытым шкурой того же зверя. Не серый, а какой-то рыжеватый зверь хищно оскалил острые клыки и вперил в гостя желтые стеклянные глаза.
Дама подошла к восьмиугольному деревянному столику, на котором дымилась, расточая чуть слышный аромат лаванды, бронзовая курильница. Раскрыла лакированную коробку, стоявшую тут же, взяла оттуда щепоть коричневого порошка и бросила на угли. Над курильницей тотчас взвился клуб дыма. Да такого ядреного, что красавица ажно зашлась в кашле.