Следствие, которое ищет убийцу
Шрифт:
— С тобой все в порядке? — спросила она по-гречески.
— Да, — сказал он, теперь у него кружилась голова. «Я неуничтожим. Спасаю себя для этого ублюдка Микали.»
Боль была острой и жестокой, как раскаленное железо. Корея, Аден, Кипр; старые шрамы открылись мгновенно, так что его тело дернулось в агонии, а руки вцепились в деревянную луку седла, как будто он цеплялся за саму жизнь.
И она знала, и ее рука сжалась на его поясе, и старый голос был глубже, чем все, что он когда-либо знал, более настойчивый, пронизывающий боль.
— Теперь ты будешь держаться, — сказала она. «Ты не отпустишь меня, пока я не скажу тебе».
Это было последнее, что он услышал. Когда полчаса спустя они подъехали к маленькому фермерскому дому, расположенному высоко на горе, и Джордж привязал мула и повернулся, чтобы помочь ему спуститься, он был без сознания в седле, его руки так крепко вцепились в луку седла, что им пришлось разжимать его пальцы один за другим.
Кэтрин Райли была совершенно измотана после ночного перелета и четырех часов в афинском отеле, где она не спала ни минуты, ворочаясь с боку на бок от жары, встав рано, чтобы поймать заказанное такси, которое отвезет ее в Пирей.
Даже ранняя утренняя пробежка на Гидру, сама ее красота, никак не могла ее разбудить. Она боялась. То, что предложил Морган, было глупо, порочно. Просто невозможно. Она отдала свое тело Микали, он дал ей радость в жизни, которой она была лишена с тех пор, как умер ее отец. Осознание, понимание.
Слова, только слова. Ни в чем из этого не было утешения, она знала это, когда выходила из «Летающего дельфина» на Гидре, и Константин подошел, чтобы взять ее чемодан.
Она никогда не чувствовала себя комфортно с ним, всегда воображала, что он не одобряет ее. Он редко говорил, притворяясь, что его английский хуже, чем был на самом деле, как он сделал сейчас, когда они вышли из гавани, и она вошла в рулевую рубку.
— Ники? — позвала она. — Разве он не с тобой?
Он ничего не ответил, просто усилил управление. — Он в Афинах со своей матерью?
Они прошли мимо точки и набрали скорость. Тогда она сдалась, пошла и села на корме, подставила лицо утреннему солнцу и закрыла горящие глаза.
Когда они двинулись к причалу, Микали ждал рядом со старой Анной и мальчиком. Он был в темных очках, белой толстовке и потертых джинсах и возбужденно махал рукой, его рот открылся в улыбке, показывая хорошие зубы.
Она боялась больше, чем когда-либо, не зная, что она собиралась сказать, когда он протянул руку, чтобы помочь ей сойти на берег. Его улыбка сменилась озабоченным взглядом.
— Кэтрин? В чем дело?»
Она боролась, чтобы сдержать слезы. «Я так чертовски устал. Все это время, проведенное в Хитроу, а потом перелет и этот ужасный маленький отель в Афинах».
Затем его руки обняли ее, и он снова улыбался. «Помнишь, что сказал Скотт Фицджеральд? Горячая ванна, и я могу продолжать часами. Это то, что тебе нужно.»
Он поднял ее чемодан и заговорил с Константином по-гречески. Когда они начали подниматься по тропинке к вилле, она спросила: «Что ты ему говорил?»
«Чтобы вернуться на Гидру к полудню. Ко мне приезжает кое-кто из Парижа. Мой французский адвокат, Жан Поль Девиль. Ты слышал, как я говорил о нем.»
— Он останется? — спросил я.
— Возможно, только сегодня вечером. Бизнес, вот и все. Я должен подписать несколько важных бумаг.» Его рука напряглась, и он поцеловал ее в щеку. «Но это не имеет значения. Давай отведем тебя в ванну.»
В некотором смысле, это сработало. Она лежала, горячая вода смывала каждую боль, каждую боль, а он принес ей ледяное шампанское и бренди в хрустальном бокале.
«Это прекрасно», — сказала она. «Я никогда не видел этого раньше».
«Венецианка семнадцатого века. Мой пра-пра-пра-прадедушка, который был адмиралом флота Гидриот, снял его с турецкого корабля в Наваринской битве. Он ухмыльнулся. — Ложись на спину и наслаждайся этим, пока я готовлю обед.
— Ты? — спросила она.
Он обернулся в дверях и улыбнулся, широко раскинув руки в этом неподражаемом жесте. — А почему бы и нет? Для великого Микали нет ничего невозможного».
Бренди и шампанское ударили ей прямо в голову, но это было для нее в новинку. Вместо замешательства, притупления чувств, было обострение. Теперь она совершенно ясно видела, что так больше продолжаться не может. То, что грызло ее, должно быть открыто.
Она вышла из ванны, накинула махровый халат, прошла в спальню и села перед туалетным столиком, быстро расчесывая волосы. Послышались тихие шаги, и он появился в зеркале, стоя в дверном проеме, безымянный в темных очках.
«Ладно, ангел, в чем дело?»
Она сидела и смотрела на него в зеркало. Странно, как легко вырвались слова.
— Помнишь моего валлийского полковника Моргана, того, который приходил повидаться с Лизелотт Хоффманн?
«Конечно, хочу. Парень, чья дочь была сбита с ног критянином после стрельбы в Коэна».
— Откуда ты это знаешь?
— Ты сам мне сказал.
Она вспомнила и медленно кивнула. «Да, я не должен был этого делать. Предполагалось, что это будет конфиденциально».
Он закурил сигарету и подошел к окну рядом с ней. — Откровенности? Между нами?»
— Он думает, что ты критянин, — сказала она.
Микали уставился на нее, сбитый с толку. «Он что?»
«Он говорит, что вы давали концерт в Альберт-холле в ночь, когда критянин застрелил Коэна. Это по другую сторону Кенсингтон-Гарденс от того места, где он бросил машину».
«Это безумие».
— Он говорит, что вы были на Каннском кинофестивале, когда убили Форлани.
«Как и половина Голливуда».