Следствие считать открытым

Туманов Дмитрий

Андарион внимательно смотрел, как я колебался, поставив ногу на порог. Ни единого чувства не отражалось на его лице, но когда я все-таки переступил незримую черту, он облегченно вздохнул:

— Вот и все. Церковный суд состоялся. Вы — невиновны.

— И в чем же заключался этот незаметный суд? — недоуменно спросил я.

— Истинное, первородное Зло не может переступить порог Храма, пока святой дух пребывает в нем.

— То есть…

— Если бы вы сейчас не решились войти, — продолжил за меня Андарион, — то я бы снес вам голову. Вот так.

Стальная нить-пружина просвистела над моими волосами, причем это произошло так молниеносно, что даже Штырь не успел дернуться на мою защиту.

— Успокойтесь. Здесь, под сводами Храма, вы в безопасности.

— Больше так не делайте, а то мои товарищи могут неправильно вас понять. Теперь о том, ради чего мы здесь — в Верховном Приходе, в негостеприимном городе Травинкалисе и вообще в Травинате. Девочка по имени Лусани. Что вы знаете о ней? Что с ней связано?

Кто она такая? Почему вы молчите? Я чувствую, я знаю, она была здесь! Вы же настоятель Прихода, вы же не можете не знать ничего об этом! Отвечайте! Пожалуйста…

— Пройдемте во внутренний храм. По пути я вам все расскажу, — спокойно, не в пример мне, ответил прелат.

Верховный Приход своей архитектурой и отделкой был похож на любой другой имперский собор — те же девять стрельчатых окон на восходе, те же зеркала, те же багровые занавеси, та же блестящая лепнина, в отличие от замковой церкви Лусара — из настоящего сусального золота.

Но если снаружи Приход впечатлял размерами, то внутри он ими просто подавлял. Колонны были такой толщины, что лишь вшестером можно было обхватить их. Светильники, состоявшие из сотен свеч, поднимались к потолку с помощью лебедок. Чаши треног для благовоний не уступали размером походному котлу, а из одной портьеры можно было пошить одежду для целой деревни. Всюду — изящные резные табуреты из красного дерева для тех, кто не может стоять из-за больных ног или просто устал. В скромных деревенских храмах эту роль выполняют простые скамеечки.

Самым же необычным здесь было наличие маленького внутреннего храма на том возвышении, где в обычных храмах стоит алтарь. По сути, этот храм-малютка и являлся алтарем, только очень большим, он был сплошь отделан золотыми панелями, а наверху выступала площадка с перилами для проповедника. Вход внутрь преграждала двустворчатая дверь красного дерева, сплошь украшенная золотыми завитушками и имперскими рунами. На золотых петлях, исполненных в форме рук, воздетых к небу, лежал золотой же замок в виде сердца.

— Сердце, отданное Небесам, — это суть Единого Храма. — Не знаю, почему я вам доверяю и почему я собираюсь рассказать вам эту тайну, которую собирался унести с собой в могилу. Может быть, это из-за Созерцателя, предавшего Храм. Впрочем, начнем. В незапамятные времена Храму было дано пророчество, что Мессия явится в облике, неотличимом от обычного человеческого. Как гласит легенда, посланница Небес должна была родиться в День Света, день двухсотлетия Империи, который стал ее последним днем. Все, что происходило в этот день в столице, известно нам лишь со слов тех, кто ее погубил. Мы не знаем, что произошло на храмовой горе в Час Света, — эта тайна покрыта мраком до сих пор. Возможно, имперцы могли бы пролить на это свет, но они ушли. Они оставили нас, своих верных слуг, соратников и друзей, на поругание язычникам, как пугливая олениха, спасаясь от стаи голодных волков, бросает им на растерзание своего маленького неокрепшего олененка. Это было бесчестно с их стороны, и после Вознесения им это зачтется. То, что Храм перестал быть имперским, это еще полбеды. Но он вопреки своему названию также перестал быть и единым — Патриархат, смиренно склонившийся перед окровавленными клинками захватчиков и поцеловавший стальную перчатку данийского Регулатора, потерял лицо, а затем и власть. Как и рассчитывали данийцы, в церковных кругах начались склоки — каждый епископат, предоставленный самому себе, стремился занять главенствующее положение, каждый стал трактовать святые писания по-своему. Одни считали, что Мессия покинула Южную Землю на имперском корабле, другие — что она погибла во время бойни в столице. Третьи же, оказавшиеся в большинстве после того, как к ним примкнул Гранселинг — орден рыцарей Храма, — утверждали, что она вообще никогда не рождалась. А сам Патриархат занял выжидательную позицию, исходя из того, что после падения Звездного Сияния главным собором Южной Земли стал возглавляемый мною Верховный Приход, и уж если Мессия действительно появилась в нашем мире, то она придет сюда рано или поздно. Как отличить ее от обычных людей, не знал никто, лишь избранным суждено разглядеть в ней небесную сущность. В частности, такими являлись патриархи — девять самых достойных чад церкви, способных распознать настоящее чудо в сонме грешного колдовства. Так за прошедшие годы мы проверили не один десяток всевозможных претенденток — от грудных младенцев до развратных девиц из местных борделей. После того как во время очередной безрезультатной проверки из собора пропали двадцать золотых подсвечников, во всеуслышание было объявлено, что каждый, кто безосновательно представит очередную «посланницу свыше», будет объявлен возмутителем порядка и передан в ведение светского суда. Больше кандидаток в Мессии у нас не объявлялось вплоть до прошлого года. Тогда, в середине июня, в Верховный Приход прибыл святой брат Эвель Эштринский и привел с собой двух человек — рыжего бородатого лесняка-наемника по прозвищу Таежник и беленькую девочку с редким именем Лусани. Уже само ее имя наводит на некоторые размышления. Вообще южные народы называют так Луну, но на зеленодольском языке это звучит как «ночное солнце», а на фаценско-рантийском еще неприятнее — «темное солнце». И в данийской речи, принцип построения которой совершенно иной, это сочетание звуков имеет смысл что-то вроде «глаз коня». При этом отметим, что в мифах Данидана ночь и день выступают в виде крылатых небесных коней черного и голубого цвета, с начала времен сражающихся за мир и заливающих кровью друг друга рассветный и закатный небосклон. Наконец, в имперском языке это слово также имеет смысл, да еще какой! «Лу» — Верховная, Наивысшая, «Сани» — Властительница, Военачальница, а вместе Лусани — «священная любовь». Почти что Мессия — «Льсэна». Так утверждал Эвель — он бил себя в грудь и с пеной у рта требовал созыва патриархов. Он, так же как любой святой брат, имел на это право, и я, старый мечтатель, поверил ему. И вот в тот роковой день, день летнего солнцестояния, День Света, священный Конклав в полном составе — девять патриархов и его священство Созерцатель — собрался здесь, в Златом Притворе, чтобы взглянуть на девочку. задать ей необходимые вопросы и вынести вердикт. На заседании Конклава никто не может присутствовать, поэтому я, Таежник и доблестный рыцарь Храма милорд Азенвур, бывший тогда постоянным представителем Гранселинга при Патриархате, ожидали решения здесь, на ступенях Притвора.

С этими словами Андарион сел на пыльные ступеньки, склонил голову и долго молчал, заново переживая события годичной давности. Когда он наконец собрался с мыслями, глаза его блестели влагой. Первая заповедь служителя Храма — никогда не показывать своей слабости, как бы ни было тяжело на душе, ибо его задача — вселять надежду в сердца паствы. И вот сейчас человеческие чувства на мгновение перебороли церковный устав. Но только на мгновение. Настоятель грустно вздохнул и продолжил свой рассказ.

— Настал Час Света. Собор озарился солнечным сиянием, и в этот миг в Притворе раздался странный, ни на что не похожий то ли звон, то ли треск, закончившийся легким хлопком, словно затворилась большая и тяжелая дверь. От этого хлопка дрогнул пол, треснули зеркала, а со стен Притвора отвалились несколько изразцов. Затем дверь распахнулась. В алтарь Притвора бил яркий световой столб, вокруг все мерцало, блистало и переливалось. В потоке солнечных лучей из Притвора вышла Лусани, на нее было невозможно смотреть из-за нестерпимого сияния, который испускали золотые ножницы в ее руках. Все происходило как во сне: девочка медленно шла к выходу, золотой свет ослабевал, потом исчез совсем. Вслед за ней шаг в шаг уходили Таежник и Азенвур. Для меня время словно замерло — я не мог идти с ними, но в последний момент взглянул в огромные голубые глаза Лусани, которые были полны боли и торжества одновременно. А вслед за ней по полу тянулась цепочка капель крови. Они ушли… навсегда. Я очнулся, лишь когда у меня за спиной Раздались медленные шаги. Из Притвора, держась одной рукой за стенку, вышел Эвель. Другой рукой он зажимал страшную рваную рану на груди, его ряса сделалась бурой от крови. «Жертва принесена, Она пришла», — взглянув на меня, тихо сказал Эвель и упал, скатившись со ступенек. Когда я подошел к нему, он уже не дышал. Тогда я на дрожащих ногах поднялся в Притвор. То, что я там увидал, увидите и вы сейчас, с того дня туда больше никто не входил.

Андарион положил руку на замок-сердце, и тот, повинуясь беззвучному приказу прелата, открылся сам по себе, без всякого ключа. Внутри Притвор выглядел еще меньше, чем казался снаружи, но был также отделан зеркалами, белым мрамором и золотом. Я не зря упомянул слово «был» — все здесь было повалено, расколото и разбито, даже плиты пола покрылись сеткой мелких трещин. Впечатление было такое, словно в маленькой комнате бушевал ураган. И еще я отметил одну странность: отсюда словно выжали красоту — целиком, без остатка. Все казалось серым и безжизненным, даже золото потускнело и покрылось мутным патиновым налетом. — Вот здесь, перед алтарем, лежали в ряд девять патриархов. Ни единой царапины не было на их телах. Из них просто вынули жизнь. А за алтарем ползал на четвереньках его святейшество Созерцатель с глазами навыкате, совершенно лишенными разума.

Я быстро осмотрел место происшествия. Как я и предполагал, наиболее примечательные «улики» были похоронены еще год назад, но все же кое-что я обнаружил. Цепочка кровавых капель, о которой упомянул Андарион, начиналась от большого пятна засохшей крови на алтаре. Жертвоприношение. От этого слова веяло дремучей древностью, дикими и жестокими обрядами язычников. Ни одна религия себе этого не позволяет, даже в данийских храмах-пантеонах людей не приносят в жертву уже лет триста. В наши дни нечто подобное имеет место лишь в отсталых племенах Сьерны, где еще жив каннибализм и рогатые шаманы даруют своему деревянному богу-тотему печень плененных чужеземцев как самую «вкусную» часть тела. Казалось, в цивилизованном мире это давно ушло и забыто. Как выяснилось, не всеми…

Тут мой взгляд зацепился за Штыря, с невинным видом мальчика-паиньки поправлявшего ремень, под которым виднелись контуры какого-то круглого предмета. Кольчугу, значит, не захотел надевать — мол, тесно в ней и ходить мешает. А золотое блюдо, значит, не мешает? Вот после таких-то любителей тащить все, что плохо лежит, и разрушаются возвышенные идеалы о неизбежном торжестве справедливости. Пора нам уходить отсюда, а то этот воришка еще и в штаны себе подсвечник засунет и на чистом глазу заявит, что, мол, это он перевозбудился от окружающей его красоты.