Следствие ведут знатоки
Шрифт:
— Видел, Боря. По линии угрозыска дело веду я.
— Вона! Слушай, я только с самолета. Звонил тетке, она и телеграмму бестолковую прислала и теперь несет ахинею, ничего толком не понял.
— Я пока тоже не все понял. Поэтому, Боря, лучше мне спрашивать — тебе отвечать. Но давай перебазируемся к нам. Мать тебя накормит, посидим-потолкуем. Можешь и переночевать.
— Ладно, — он вытаскивает поллитровку. — Раздавим?
— Нет, уволь, только от стола.
— Тогда смысла нет ходить.
Злясь и вздыхая, он подбирает
Петухов широк в плечах, крепок и кажется румяно-смуглым от «снежного» загара. Но в водянистых серых глазах и голосе угадывается какая-то душевная слабина. То ли очень уж выбит из колеи случившимся, толи так и остался немного «хлюпиком», несмотря на все свои успехи…
— Скажи, Боря, родители писали регулярно?
— Ну! — утвердительно произносит Петухов.
— В последних письмах не проскальзывали тревожные нотки? Они никого не опасались? Не писали что-нибудь вроде: «Часто захаживает такой-то, передает тебе привет». А?
— А старики-то чего говорят?
— От матери мало чего узнал, к отцу еще не допускают… Денег ты в квартире не нашел?
— И не искал. До того ли мне сейчас, друг милый!
— Ты здорово переменился. Уважаю твои чувства, Боря, но… Какую шкатулочку мать могла называть «заветной»?
— Шкатулка? Одна всего и есть — которую отец подарил. На свадьбу, кажется.
— И в ней лежали?..
— Ерунда всякая. Вот, — поднимает опрокинутую палехскую шкатулку, возле которой рассыпаны вывалившиеся на пол безделушки.
— Понимаешь, неясно, нашли деньги или нет.
Борис смотрит на него хмурясь.
— Извини, я слегка не в себе…
— Неясно, говорю, нашли ли те деньги, что ты присылал.
— Да?.. — после паузы растерянно произносит Борис.
— Ну да. Родители рассказывали, что держат их дома. Но где? Почему ты не убедил их положить на сберкнижку?
— А… что они еще рассказывали?
— Почти накопил на машину. Вернешься — купишь.
— Прямо так?.. Так вот и говорили?! Хвастливое старичье! — Он в крайнем волнении.
— Да, накликали. Но — не посетуй на откровенность — сколько они, бывало, и краснели за тебя и челом били в разных инстанциях. Ты ведь был ох не подарочек!
— Ну и что?
— Когда-нибудь людям хочется наконец моральной компенсации: «Вот каков наш Боря, получше других!»
— Ну и заварилась кашка! Первый сорт!
— Не знаешь, доехала до них твоя клюква?
— Господи, велика разница, доехала — не доехала… Надо ж, про клюкву известно!
— Сколько ее было?
— С полведра примерно. Велел ребятам набрать.
— Как ты ее упаковал? Когда и с кем отправил?
— Насыпал в лукошко, поверху мешковинкой обвязал. Один ханурик от нас увольнялся, с ним и послал. Должен был уж прибыть. Он проездом на юг.
— «Ханурик» какого сорта?
— Да так…
— В доме не нашли ни ягодки, а полведра сразу не съешь.
— Чего ты прицепился с клюквой?
— Грабители вынесли отсюда корзинку. И тоже обвязанную тряпицей.
— Что же, они на клюкву позарились?
— Думаю, не тот ли вынес, кто и внес? Чтобы следа не оставлять.
— Он?!.. — Борис садится посреди комнаты на стул.
— Обрисуй, что за личность, прикинем.
— В Хабарове и обрисовывать нечего. Одно слово — алкаш. Неужели…
Его прерывает робкий звонок в дверь.
— На всякий случай, меня нет, — говорит Томин и встает в передней за вешалку.
— Кто там? — слегка оробев, окликает Борис.
С лестницы доносится невнятно: «Откройте, не бойтеся!»… Борис удивленно прислушивается, протягивает руку, но в последний момент, засомневавшись, не скидывает цепочку, а лишь приотворяет дверь. Теперь голос звучит отчетливее: «Прощения просим, что поздновато, заплутал малость в Москве… От Бориса Афанасьевича я». Петухов распахивает дверь. На пороге хмельной низкорослый мужичонка с лукошком в обнимку.
Томин выступает из-за вешалки.
— Свят-свят-свят!.. Кудай-то я прибыл — туда или обратно? — хихикает гость, таращась на Петухова.
— Туда, туда, входи.
— Нет, Борис Афанасьич! Ить я поехал, а вы осталися. Я кому же клюкву-то вез?..
Борис оборачивается к Томину.
— Познакомься с товарищем Хабаровым, — язвительно кривит он губы. — Больше у тебя никого на подозрении нет?
4
Выбыл из подозреваемых племянник Гена, выбыл и Хабаров. Корзинка оказалась в руках преступников просто «паролем»: знали, на что сослаться, чтобы пустили в квартиру. А их осведомленность… Если Петухова откровенничала в магазине, то могла и еще в десяти местах. Не угадаешь, где кто слышал.
— Снимаем с повестки дня? — спрашивает Томин, беря со стола Знаменского пустое лукошко из-под клюквы.
— Увы.
— Кое-что, Паша, забрезжило с другой стороны. У этого Санатюка, судимого за убийство и квартирные кражи…
— И живущего рядом с Кирпичовым… Помню.
— У него племянница работает в почтовом отделении и занимается денежными переводами — обрати внимание. А отделение, еще раз обрати внимание, обслуживает, в частности, наш дом. Факт, по-моему, достаточно увесистый.
Крутанув лукошко, Томин запускает его волчком и торжествующе косится на Пал Палыча. Любит он нежданные эффекты.
Но Знаменский, хотя слушает и внимательно, не спешит ликовать.
— Тебе, Паша, все мало? Тогда добавлю, что эту Варю Санатюк неоднократно встречали под ручку с Кирпичовым!
В больничной палате несколько коек. На одной из них — Петухова. Возле нее сидит Борис.
— Ты сейчас, главное, не волнуйся, тогда через недельку и встанешь. И я вот приехал, и папе лучше. Поживете еще… А про деньги эти, которые в шкатулке лежали…