Следствием установлено
Шрифт:
Подследственный не пошевелился, только изобразил на лице кривую ироническую усмешку.
Как бы не замечая этого, Осокин продолжил:
— Столь великое горе вы принесли этим людям, что и передать трудно! Их буквально трясло, когда они рассматривали вашу фотографию…
— Что это значит?!
— Вы не хуже моего понимаете, что это значит! Не надо притворяться, и очередное вранье вам ничем не поможет. Вас уверенно опознали как Федора Зяпина. Разве мало этого?
Охрименко усмехнулся.
— Не для протокола, гражданин следователь! Не для протокола… Вот когда вы назовете мое настоящее имя, тогда поговорим по душам…
— Прохором Охрименко я вас уже никогда не назову!
— А на Федора Зяпина я не откликнусь!
20
— Так
— Ну нет! — возразил Осокин. — Я теперь уверен, что последнее слово останется за нами. Нисколько в этом не сомневаюсь. То была разведка боем!
— Чья разведка: его?
— Он думает, что это была его разведка боем, а я думаю, что моя. Во-первых, он раскрылся в главном! Перед нами совсем не тот человек, которым он притворялся на первых допросах. Раньше я видел в нем ординарного уголовника, теперь я знаю, что перед нами враг, ожесточенный враг. Он совсем не похож на тех вахманов.
— Идейный враг? — с усмешкой спросил Русанов.
— Я понимаю вас, Иван Петрович! Я уже один раз ошибся в нем, второй раз не ошибусь! Не по дремучести он пришел к немцам, думаю, что и не по трусости! Стоит за его изменой серьезная причина. Так что признания ждать от него нечего!
— А не кажется ли вам, Виталий Серафимович, — спросил Русанов, — что вся эта милая беседа была всего лишь торговлей со следствием?
— Быть может, что-то и проскальзывало в этом духе, но мы не можем ему что-либо предложить. И он это знает, он знает, что приговор суда будет однозначен! Признаваясь в абстрактной форме, он как бы давал понять, что его никаким изобличением не удивишь и никакое изобличение не заставит его признать то, что он не захочет признать. К. тому же он прекрасно знает, что признание его при тех доказательствах, которые собраны, имеет чисто символическое значение. Это отлично подготовленный противник. Выявился и второй момент. Он твердо уверен, что мы никогда не узнаем, кто он на самом деле. Он явно подбрасывает нам эту задачу. Вот зачем — я еще не разобрался. Быть может, хочет затянуть следствие, каждый день жизни дорог? Не исключено, что за этим скрывается что-то другое. Это другое, быть может, лежит в плоскости психологии. Пока не знаю… Но есть и третий момент! Он, по-видимому, также уверен, что мы без его помощи, без его указаний не найдем Фогта, если Черкашин и есть в действительности Фогт.
— Скуластое лицо — примета, конечно, заметная. Но уж и не такая редкая. Но дело Фогта — это уже по ведомству полковника Корнеева. Мы ему сообщим наши соображения, а нам надобно подумать, какие есть основания считать Черкашина Фогтом. Быть может, Черкашин и есть Черкашин, а ваш подопечный нарочно темнит, чтобы пустить нас по ложному следу? Вы думали об этом?
— Думал! — ответил Осокин. — Но есть одно обстоятельство. По всем свидетельским показаниям проходит с полной очевидностью, что разлад в семействе Охрименко, назовем его так, начался после визита Черкащина. Это как рубеж! Он и сам постарался дать этому объяснение, только я ни одному слову его не верю. Жулик, богат, соблазнил Елизавету Петровну… Все это он наплел, чтобы как-то увести следствие от тщательного расследования. Все это вранье никак не сходится с образом Елизаветы Петровны, каким он складывается из очень многих о ней отзывов. Фоторобот, конечно, не фотография, но я имею в виду его показать Ахрещуку и Михайличенко.
— Все это так! Но я еще пока не вижу, каким образом за нами останется последнее слово? Виталий Серафимович, подумаем вместе, что у вас есть для установления настоящего имени Зяпина. Не знаю, как его и называть. Пусть пока будет Зяпиным.
— Пусть Зяпин, — согласился Осокин. — Называть его Охрименко у меня язык не поворачивается. Так вот, увидел я его совсем в другом качестве. Сразу переменился. И речь другая, и взгляд, даже пластика движений другие. По всему видно, что год его рождения где-то близок к году рождения Прохора
— Может быть, он вообще не призывался! — подсек Русанов рассуждения Осокина.
— Человек он здоровый, врачи не нашли никаких аномалий со здоровьем. Почему бы ему не быть призванным? Для этого нужно было исключение. Учеба в вузе, где есть военная кафедра. Так это все равно давало офицерское звание. Я перечитал протокол первого допроса. Там есть кое-что наводящее на раздумья. И держался и говорил он тогда странно, потом стал говорить по-другому. Похоже на то, как строился наш последний разговор. У меня было ощущение, что он вот-вот скажет что-то очень серьезное и необычное. Но тогда я ждал, что он готовит себя к признанию убийства жены. А он прошелся будто бы по краю пропасти, но падать в пропасть не захотел, свернул. Теперь-то я понимаю, у какого края пропасти он стоял, а потом решил, что обойдет ее. Я точно записал его слова, а интонация была именно такой, как она мне запомнилась. Я вам их прочту, Иван Петрович! Вот слушайте: «Не подыскивайте за меня объяснений! Я и сам не пойму, как это так получилось, стрелял, а жив остался!»
Осокин поднял руку, привлекая особое внимание Русанова.
— «Стрелять на фронте обучен! Немцы с июня сорок первого обучали…»
Если эту фразу вырвать из контекста всего, что нам теперь известно, то она ничего не объяснит. Можно подумать, истолковать ее так, что он подстраивался под биографию Охрименко. Я помню его глаза в тот момент. Обычно он их прячет, уставится в одну точку, и ничего в них нет. Пустота! А тут что-то мелькало беспокойное, то ли усмешка, то ли ирония. Я еще тогда удивился, но не понял. А он добавил: «Учителя жестокие, или ты их, или они тебя!» И опять это сказано с каким-то нажимом, со скрытой истерикой, что ли! И тут же сразу все переменилось. Пошла скороговорка, пошли стандартные фразы, заученное изложение чужой биографии. Я не решился бы высказать твердо предположение, если бы все это еще раз не переворошил в памяти и не обдумал. А предположение такое: он служил в армии. А если служил, то был офицером, и никак не рядовым. И действительно встретил войну в июне сорок первого.
— Дайте протокол, я посмотрю! — попросил Русанов. Перечитав еще раз место в протоколе, раздумчиво произнес: — Июнь — июль сорок первого… Эти месяцы дали чуть ли не наибольшое количество добровольно сдавшихся в плен. Во всяком случае, те, кто был не в ладах с Советской властью, торопились сдаться. Тот, кто будет читать протокол, так глубоко не заберется, как вы, Виталий Серафимович. Предположим, что вы правы и он действительно встретил войну в июне, что он был офицером. Но вы можете представить себе, сколько было в то время офицеров в звании лейтенантов, даже и капитанов. Фамилии его мы не знаем, а сличать его фотографию с фотографиями в личных делах офицеров — на это уйдут годы… Прямо хоть к Ло-тинцеву за идеей обращаться!
— Не надо к Лотинцеву! Есть тут путь, на мой взгляд, покороче. Он не Зяпин — это точно! Он бросил нам вызов: раскройте мое имя, тогда, дескать, заговорю. Это та же игра, что и на первом допросе. Пройтись около пропасти — и в сторону! Он игрок по натуре. Иван Петрович. И азартный! Вот на этом мы и скажем свое последнее слово. Он не Зяпин, а к немцам явился под именем Зяпина. А для того чтобы назваться чужим именем, надо было и немцам предъявить чужие документы. Где он их взял? Я читал воспоминания участников войны о ее первых днях. Там хаос царил. Вот когда труда не составляло под любое имя нырнуть. Но он нырял не под любое! Не под солдатское имя он нырял. Солдат для немцев мало интересен. Ему лопату в руки, и все… Их на каменоломни угоняли. Выбрал он себе офицерское имя и звание повыше лейтенантского. Убитого к тому же или пропавшего без вести. Много их тогда было убитых и пропавших без вести, в каждой части. Но он брал не из чужой части, из чужой части не с руки. Надо было взять не только документы, но и биографию. Федор Зяпин был рядом, в одной с ним части, и близко… Рушится где-либо логика?