Следствием установлено…
Шрифт:
— Все письма можно взять в объединении вместе с материалами проверок, — пояснил Кулешов, принимая молчание Вершинина за согласие. — Они хранятся в архиве. Мое заявление жена принесет вам завтра.
Дверь бесшумно распахнулась. Легкое движение воздуха слегка шевельнуло слипшиеся волосы больного. Вошла врач. Взяв его руку, она нащупала пульс и поморщилась. Потом приладила на краю кровати тонометр и часто заработала резиновой грушей. Когда ртутный столбик дошел до конца шкалы, чуть повернула колесико у груши. Послышалось характерное шипение. Вячеслав перегнулся
— Уходите, — шепотом сказала врач, — ему стало хуже.
У выхода он оглянулся. Кулешов напоминал покойника.
«А ведь он может умереть, вполне может, — с горечью подумал Вершинин, — и тот самый «доброжелатель» будет потирать от удовольствия руки».
Инесса Владимировна стояла в коридоре и с отсутствующим видом смотрела в окно. Он не стал утешать ее и поторопился покинуть больницу.
ПОТЕРПЕВШИЙ ШЕСТАКОВ
Фотография была выполнена профессионалом, но скорее всего плохим. Одним из тех, кто равнодушным взглядом встречает надоевшего посетителя. Такой фотограф не учитывает особенностей человека — все у него одинаковы, для всех заранее избрана одна поза. Щелчок — и получи через несколько дней три фотографии девять на двенадцать, которые трудно разыскать в толстой пачке среди других.
Вершинин вертел в руках фотографию Шестакова. Лицо непримечательное: маленькие глаза, напряженная, словно приклеенная, улыбка, нос с широкими ноздрями и прилипший ко лбу редкий чубчик. Никаких броских черт, разве что широкие ноздри. О характере парня по фотографии судить трудно. Вячеслав положил ее на стол.
«Кто же и за что тебя убил?» — думал он, пристально рассматривая лицо Шестакова. Потом покопался в столе, достал фотографии, которые поступили вместе с заключением судебно-медицинского эксперта, сравнил их между собой.
Смерть слегка изменила лицо парня, но не обезобразила его. Казалось — человек просто заснул в неестественной позе и вот-вот откроет глаза. Обе фотографии: и эту, и прижизненную предъявили для опознания железнодорожнику Чеботареву, но безуспешно. Он так и не смог сказать, похож ли человек, изображенный на них, на кого-либо из тех ребят, которые пробежали мимо него в тот вечер.
— Когда же, товарищ следователь, убивцев найдете? — прервала раздумье Вершинина, одетая в черное маленькая пожилая женщина с темным морщинистым лицом, до этого молча сидевшая на одном из стульев у стены. — Ведь вторая неделя идеть, как мово кормильца нет, вторая неделя пошла, как сгубили его злодеи, а все ходят по белу свету, да над моим горем посмеиваются.
Подслеповатые глаза требовательно уставились на следователя.
— Ищем, Пелагея Дмитриевна. Поверьте мне, ищем всеми возможными способами, — Вершинин встал, подошел к ней, присел рядом.
У него не поворачивался язык возразить убитой горем женщине, сказать ей, что Василий был далеко не кормильцем, а наоборот, по словам соседей, порой отнимал у нее рубли, полученные за уборку лестницы, и пропивал их. Вершинин не сказал этого, ибо он понимал, что перед лицом смерти все плохое начисто стерлось в ее памяти. Для нее Василий стал теперь идеалом сына — доброго, любящего, единственного защитника, которого она выпестовала одна, без мужа, подавшегося в незапамятные времена на заработки, да так и забывшего вернуться. Она не лгала, она просто заблуждалась, мысленно создав для себя после похорон совсем другой образ.
Вячеслав решил выяснять все исподволь, полегоньку, чтобы поменьше травмировать материнское чувство.
— Мы обязательно найдем убийцу, обязательно, — утешал он ее, — но и вы постарайтесь нам помочь. Кто лучше вас знает Василия?
— В чем подмога-то моя, не пойму? Давеча я все рассказала другому следователю, записал он, расписалась, как смогла. Чего же еще надобно?
— С кем он встречался? Кто приходил к нему домой? Кто расспрашивал о нем уже после смерти?
— Я про все рассказала на первом допросе, а больше ничего не знаю. Приходили там разные, но откуда, неведомо.
— Дома-то он с приятелями частенько выпивал?
— Нет, — сразу насторожилась Шестакова. — Разве иногда бутылку красненького.
— Бывает, бывает, — успокоительно заметил Вершинин. — А друг дружку-то как они между собой называли?
— Запамятовала я, милок. Разные имена были.
— Может, вам приходилось слышать из их разговора кличку «Ханыга»?
— Ханыга? Впервой слышу, — ответила женщина.
— Вашему сыну такую кличку его приятели дали. Она известна всем, даже соседи его только так и называют.
— Соседи, соседи. Подумаешь, соседи. Врут они. Мало как убивцы обозвать могут.
Шестакова снова забеспокоилась, и Вершинин решил не разъяснять значение этого слова, хотя и был уверен, что ей уже приходилось его слышать. Василия Шестакова называли так все — от мала до велика. Спрашиваешь: «Вы знали Шестакова?» — пожимают плечами, скажешь: «Ханыга» — сразу ясно.
«Вот ведь как приклеилась, — подивился Вячеслав, — да оно и понятно — вымогатель, попрошайка, любитель поживиться за чужой счет».
Он собрался с духом и спросил:
— Пелагея Дмитриевна! Откуда Василий брал деньги на жизнь, ведь он же почти не работал?
— Работал, он все время, почитай, работал, а деньги мне отдавал, кормилец мой, — упрямо возразила она.
— Ладно, — терпеливо согласился Вячеслав. — После окончания профтехучилища он устроился на комбайновый, два месяца поработал и уволился. Знаете вы об этом?
— Мастер ему плохой попался. Вася пойдет покурить, а он придирается, обижает, проходу не дает. Один раз сынок чуть выпил после работы, он ему прогул поставил. Чай, с устатку-то можно выпить.