Следы на мне (сборник)
Шрифт:
Мы часто перезванивались, подолгу говорили. Иногда встречались в Москве. Макс изменился. Он давно уже женился. У него родились дети. Он был счастлив. Во всяком случае, лихости в нём не убавилось. Но что-то изменилось. Он похудел и выглядел почти спортивно. Но изменения с ним происходили другого рода.
Раньше он радовался и смеялся, и ему было весело и хорошо. А теперь он смеялся и часто говорил: «Как хорошо, старина!» или «Слушай, как же мне хорошо!»
– Скажи мне, только честно, – однажды во время нашей встречи в Москве сказал изрядно пьяный Макс, – всё же хорошо? Правда же, всё хорошо?
– Конечно! – ответил не такой пьяный я. – Всё отлично.
– Отлично-то отлично! – медленно и грустно сказал он. – А вот хорошо ли?
Потом он мне
– Только творчество! Понимаешь? – сказал он и даже сжал кулак.
Макс сделал этот спектакль, и я увидел его. У него получился небольшой такой, очень смешной, трогательный и нежный спектакль, весь состоящий из напряжённых и тупиковых разговоров. Странные персонажи и странные темы. Мне очень понравилось. Я смеялся и очень радовался. Макс работал над спектаклем очень долго и явно устал от этой работы. После спектакля мы с ним уединились. Я хвалил его…
– А ничего, что в нём нет глубины? – спросил Макс и засмеялся.
В первый раз я слышал в его смехе не только смех. Но так про своё произведение мог спросить только Макс. Я попытался подсказать ему, как можно усовершенствовать спектакль, как его уточнить и углубить. Но было видно, что он слушает меня невнимательно. Было ясно, что он от спектакля устал, что он уже живёт дальше и не хочет ковыряться в прожитом. Но результат его не удовлетворил, усталость не была вознаграждена, и успеха он не вкусил. А спектакль был хороший и даже очень. Нужно было ещё немножко потрудиться… Но он не стал этого делать. Он впервые был заметно несчастлив. Но опасности ещё не почувствовал. Его уже переполняли новые замыслы. А работа, которая приносила ему деньги, уже душила его совершенно. Однажды Макс сказал такую фразу, после которой мне стали ясны его взаимоотношения с деньгами и повседневной работой ради денег.
Эту фразу он сказал в городе Вена. Так случилось, что мы оказались на несколько дней в Вене вместе. Я прибыл туда раньше и по делам. Там был фестиваль и уже далеко не студенческих театров. Макс прилетел в Вену, пользуясь поводом побывать в этом городе и посетить фестиваль. Он очень веселился! Ему нравилась помпезная Вена, нравилось ощущение праздника, которое царило на фестивале, но ещё больше ему нравилось приключение, которое он сам себе устроил, приехав в Вену. Мы с ним много бродили из одного кафе в другое, пили обычное для Австрии белое вино с газированной водой пополам, шалили и много смеялись.
День на третий пребывания Макса на фестивале местные друзья привели нас с Максом в очень старое и знаменитое венское кафе. Оно называется «Дрегслер-кафе». В нём нет ничего особенного. Довольно скучное и обшарпанное кафе. А знаменито оно только фигурой хозяина, господина Дрегслера. Этот господин Дрегслер получил своё кафе в наследство от своего отца, тоже Дрегслера. Получил он его в наследство больше полувека назад и прославился тем, что не пропустил ни одного дня, не взял ни одного выходного и все полвека каждый день сам кафе открывал и закрывал. Каждый день, более пятидесяти лет! И только однажды он провёл полдня у зубного врача, но, тем не менее, открыл кафе утром и закрыл вечером. Ни болезни, ни свадьбы, ни рождения детей не помешали ему и его работе. На такого человека стоило взглянуть.
Мы пришли, сели, и к нам явился херр Дрегслер собственной персоной. На столах не было меню. Очень высокий старик, сутулый и медленный, подошёл к нашему столику, едва передвигая ноги и громко шаркая по полу огромными старыми туфлями. Он положил перед нами на стол маленький листочек, который выдернул из блокнота. На листочке карандашом были написаны названия пяти блюд и цены. Почерк был очень корявый. Местные друзья сообщили, что господин Дрегслер пишет это меню собственноручно каждый день для всех посетителей уже больше пятидесяти лет.
В кафе были ещё официантки и бармен. Но первым к гостям подходил хозяин и деньги брал тоже он. Господин Дрегслер медленно и скрипуче переходил от одного столика к другому. Лицо его не выражало ничего, глаза были стариковски мутные, и всё давалось ему с трудом. Когда ему протягивали деньги, он подносил их трясущимися руками близко к глазам и долго чего-то соображал.
Мы все благоговейно смотрели на этого уникального человека. Но Макс просто не сводил с него глаз. Он отказался от еды, сказал, что потерял аппетит. Он смотрел на господина Дрегслера, не отрываясь, минут тридцать. И когда тот отошёл от очередного столика и медленно пересчитывал полученные деньги, сверяясь со счётом, Макс обвёл нас очень взволнованным взглядом.
– По-моему, для него ничего святого нету, – только и сказал Макс.
Он сделал ещё один спектакль в Кемерово. Опять долго над ним трудился. Сделал, показал несколько раз немногочисленной публике и бросил его, как предыдущий. Потом он надолго пропал. От него не было ни слуху ни духу.
А ещё потом он объявился в Москве, уже как москвич. Макс сам вышел на связь, хотел встречаться. Мы встретились. Глаза Макса горели, он был весел, много курил и хотел выпивать. Мы выпивали. Он делился планами. Говорил, что с зарабатыванием денег покончил навсегда. Говорил, что заработал немного, но достаточно, чтобы о деньгах больше не думать. Он планировал заниматься только творчеством. Москва будоражила его и вдохновляла. Он рвался в неведомые просторы столицы. Он убедительно говорил, что у него не осталось никаких сомнений, что он больше ни минуты не потратит на денежный труд. Только творчество…
Тут я почувствовал опасность происходящего. Я видел перед собой не счастливого и жизнерадостного человека, а человека, который очень хочет счастья и радости. Макс держался молодцом, но не мог скрыть своего волнения и страха. Он чувствовал, что что-то покинуло его, что он что-то утратил безвозвратно. Спокойствия и безмятежности в нём больше не было, как не было здорового румянца на его щеках.
Макс начал в Москве с того, что стал писать киносценарий. Написал. Потом написал ещё один… И пропал окончательно. Но до того как он пропал, мы пару раз встретились. Он смеялся, про сценарии говорил только то, что пишет их. Впервые он сильно ругал наше кино и театр. Ругал ту музыку, которую сочиняют, исполняют и слушают в Москве. Ругал толково и за дело. Просто раньше он ничего не ругал. Макс был явно уставшим. И я впервые почувствовал, что не завидую ему. А я всегда завидовал.
Я завидовал его способности смеяться в любой ситуации и получать удовольствие от смеха. Завидовал его обаянию и лёгкости. Завидовал наблюдательности, скорости реакции на происходящее и парадоксальности его решений. Завидовал тому, что у него всегда были деньги, которые ему доставались неведомо как, но он никогда не уставал и не жаловался на непосильный труд. Завидовал тому, что он в детстве и юности играл в футбол за серьёзную команду и технично владел мячом, но при этом своими футбольными талантами и возможностями не хвастался. Завидовал тому, что он может много выпить, но с утра быть живым и смеяться. Завидовал тому, как он ловко, динамично, но корректно и весело водит машину. Я завидовал его интуиции и тому, как он чувствует людей. Как он избегает конфликтных ситуаций и всегда приходит или уходит вовремя. Завидовал тому, как он умеет молчать, слушать и не лезть со своим мнением, когда надо молчать и не лезть. Завидовал тому, как он одной шуткой мог завоевать смех, расположение и внимание большой компании. Завидовал тому, как Макс всегда угадывал и умел делать подарки всем и каждому. Завидовал его искренней щедрости. Завидовал тому, что на нём любая одежда смотрелась шикарно. Ужасно завидовал его неспособности фальшивить и что-то изображать. Бесконечно завидовал его способности исчезать и переживать трудности в одиночку и незаметно для чужих глаз. Я завидовал его таланту жить ежесекундно, вкусно, радостно и талантливо. Я завидовал тому, что он может спать, сидя в неудобной позе в аэропорту, и смеяться во сне.