Следы на воде
Шрифт:
И вот он вновь стоит на этой выжженной земле. Выжженной?!
Ему стало почти легко. Это было НЕ ТО место. Похожее, но не то.
Холм, утыканный копьями берез, клином вдавался в низину, поросшую сочной темно-зеленой травой. В низине, метрах в двухстах от холма, поблескивая под солнцем, петляла юркая речка. Он бродил тогда в теплой воде, выковыривая ногами из волнистого песка гладкие раковины речных моллюсков и распугивая шустрых мальков, а Таня осталась сидеть под одной из берез и он, поворачивая голову к
холму, видел ее белое платье, почти сливавшееся со стволами.
Может быть даже
Но это был другой холм.
Когда он вышел из больницы, обретя новую гладкую кожу, тот холм уже не был утыкан копьями берез. Он почернел и обуглился, сморщился от ожогов, и черные пни ничем не напоминали о том, что здесь совсем недавно были березы. Он нашел то место, где белело тогда платье Тани, лег на обожженную черную землю возле превратившихся в угли корней и долго-долго вдыхал едкий запах гари, царапавший горло и выжимавший слезы из глаз.
А теперь березы стояли высокие, подобные мраморным колоннам светлого эллинского храма, легкий ветер, задевавший их вершины, заставлял листья негромко шуметь и казалось, что где-то в вышине находится большой зал и оттуда доносится приглушенный шелест далеких аплодисментов. Холм, совсем не сморщенный, властно нависал над низиной, и с него хорошо было видно, что в темной зелени травы нет ни одной обгорелой ветки. А ведь их было так много в ТОМ месте.
Он обнаружил, что стоит на коленях у одной из берез, уткнувшись лбом
в теплый шершавый ствол, и изо всех сил старается удержать в себе нечто, отчаянно рвущееся наружу, и нельзя это нечто выпустить, нельзя дать ему волю...
Еле слышный трепет платья у березы...
Место было то, он отчетливо понимал, что именно здесь утонула в огненном море белая птица. И наконец порвалась сеть, накрывавшая его память. Он вспомнил.
Он вспомнил беспорядочное метание стрелок на приборных панелях, лихорадочное перемигивание разноцветных индикаторов, рассыпанных по пульту управления; они рисовали судорогами вспышек какую-то безумную, совершенно немыслимую картину. Он вспомнил хаотичный стук самописцев, словно задавшихся целью перетрещать и заглушить друг друга, вспомнил слабое слепое свечение подсобных экранов... Все это смешалось в гудящем мерцании, и он впервые за время полета растерялся. Торопливо обшарив взглядом всю огромную поверхность пульта, он понял причину своей растерянности: да, и раньше иногда барахлили отдельные приборы, экспериментальный есть экспериментальный, но теперь перед ним жужжал, трещал и переливался десятками диких радуг ВЕСЬ мир приборов. Ни один из них не показывал того, что он должен был показывать, данные одного противоречили данным другого, приборы словно смеялись друг над другом и над ним, Андреем Громовым. Смеялись, бросившись в водоворот неизвестно с какой целью устроенного маскарада, приглашая его тоже участвовать в этом маскараде, непонятном, неуместном и совсем не смешном...
Он чувствовал себя внезапно ослепшим и оглохшим, ведь приборы были его органами чувств, он мгновенно представил себя со стороны - слабое крохотное существо, запертое внутри равнодушного корабля, мчащегося неизвестно где и неизвестно куда - и от представления этого ничуть не выиграл в собственных
Он стоял у взбесившегося пульта и боялся дотронуться до него, потому что пульт стал живым нелепым чудовищем, судорожно трепетавшим всеми своими органами-приборами, и кто знает, какие действия это чудовище собиралось предпринять!
Гудение зуммеров взметнулось к самым высоким тонам, перешло в дикий
вой, весь корабль безумно завопил, содрогнувшись стремительным телом. Он сделал шаг вперед...
Нет, он только захотел сделать шаг, но не успел, потому что тело его дернулось и замерло от прикосновения тысяч мелких холодных иголок, не в силах избавиться от этого настойчивого прикосновения. Через мгновение иголки вошли в тело и забегали, обшаривая все уголки, но ему не было больно. Иголки были тупыми, и они сделали его манекеном, застывшим без движения, как и положено манекену.
Странно, но он ни о чем не думал, только со слабым интересом прислушивался к возне иголок и перестал замечать пульт... впрочем, может быть, пульта уже и не было, как и централи управления, как и всего "Вестника". Осталась возня иголок... Нет, иголки тоже исчезли, их сменил розовый туман, сдавивший его со всех сторон резиновыми тисками. Он чувствовал, что медленно-медленно растворяется, как кусок сахара в стакане горячего чая... Как кусок сахара в стакане горячего чая...
Последними растворились глаза и они до конца видели розовый туман. Больше ничего.
Так. Это уже интересно. Он загнал нечто глубоко внутрь себя, запер на замок и выбросил ключ. Только бы не подвел замок. Сейчас я только, повторяю, только мыслящий автомат и все человеческое мне чуждо.
С чего начнем? С определения этого мира. Вот оно:"бутафорский".
Этакая декорация в космосе, неизвестно что скрывающая. Такое определение
что-нибудь объясняет? Н-ну, хотя бы исключаются всякие прыжки в
пространстве-времени: я по-прежнему в Большом Космосе, далеко за
орбитой Плутона, возможно, на борту "Вестника"... Хотя последнее и не
очевидно. А насколько более очевидно то, что я в космосе? Или
это звезды прикинулись березками? М-да-а... Галлюцинация? Отбросим сразу.
Не большая, чем вся наша жизнь...
О! Параллельный мир, сдвинутый во времени в прошлое. Где-то произошел пробой... Переход... И вот я здесь. Но почему именно здесь? И вообще подобное предположение тянет нас в мир фантастики и приключений. А разве не фантастичен этот холм и березы?
Может быть, нужно искать цель? Зачем я здесь? Но если есть цель значит, есть и некто, поставивший ее (если отбросить телеологическую точку зрения). Кто же этот некто? Нет, все-таки неубедительно.
А если не декорация? Но где же в таком случае следы пожара? Ах,
все-таки параллельный, сдвинутый по фазе? Что ж, тогда хоть одно понятно. Только как тогда насчет фантастики?
Тяжелеющее солнце незаметно скользило к западу и, словно устав за день, все ниже опускалось к земле. Оно светило теперь сквозь частокол березовых стволов, исчертивших весь холм длинными тенями. Наступал вечер и едва различимая туманная дымка медленно заволакивала низины за рекой. От реки ощутимо тянуло прохладой, но ему было жарко, очень жарко, и он то и дело проводит рукой по лицу, вытирая пот.