Следы в Крутом переулке

Новоднепровский прокурор производил впечатление человека малоинтересного, в общении даже скучного.

Привыкнув, видимо, к превратностям человеческих судеб, он избегал обсуждать их на людях. Но и не мог расстаться с мыслями о тех из них, что занимали его в служебное время.

Когда мы познакомились с ним несколько лет назад в компании, которую я для себя определил как спасенное поколение — не потерянное, не пропавшее, не погибшее в войну, а по малолетству отправленное в эвакуацию, — среди всех нас он оказался самым молчаливым. Мы вспоминали военное детство, оставленное в тысячах километров от родного городка, голодное, по-мужски ответственное, хотя снаряды до нас и не долетали. Они взрывали землю там, где мы родились и где должно было пройти наше детство.

И теперь мы говорили об этой земле, куда вернулись грамотными, с дипломами, вернулись, чтобы здесь стать отцами. За полтора десятка послевоенных лет мы многое успели сделать для родного города. Восстановленного, растущего вверх и вширь, дающего стране руду, кокс и металл. Мы говорили о том, каким он остался в наших детских воспоминаниях и каким мы — именно мы, молодые строители, металлурги, портовики, врачи, — хотим сделать его.

А прокурор Привалов молчал. Я запомнил с той первой встречи лишь одну его реплику: «А у нас в эвакуации еды было вдоволь». Он произнес ее, словно ни к кому не обращаясь. Лишь спустя много дней, когда вдруг вспомнились эти его слова и тон, мне показалось, что в них было какое-то чувство стыда или вины. Но было ли? Может быть, мне действительно только показалось. Разве он виноват, что его военное детство прошло на оборонном заводе, где директорствовал Привалов-отец, на заводе, который нельзя было не кормить, ибо он кормил фронт?

До недавнего времени мы виделись так редко, что знакомство наше иначе, чем шапочным, и назвать было нельзя. Но вдруг болезнь — совсем не страшная, а достаточно неприятная: раздражение на коже правой руки — стала все чаще и чаще приводить его в яруговскую больницу, точнее, в мой кабинетик. Едва ли не каждое утро я теперь делал ему перевязку, и почему-то самое простое решение — дать ему домой это необходимое снадобье — мазь, рецепт которой мне подарил бывалый флотский фельдшер, ни мне, ни прокурору не казалось естественным. Напротив, утренние свидания постепенно превратились в потребность для нас обоих, хотя беседы наши и не выглядели задушевными — больше к ним подошло бы определение «умные разговоры». Так или иначе мы все лучше узнавали друг друга. И меня уже не удивляло, что человека, который мне прежде был известен как человек с железной нервной системой, зацепила болезнь, возникшая, безусловно, на нервной почве.

В то памятное утро, несмотря на очень уж ранний час — я едва успел сдать дежурство в больнице, — прокурор был у меня в кабинете. Натягивая рукав сорочки на забинтованное предплечье, унылым взглядом смотрел он в окно на старый яруговский парк. Корявый, медленно умиравший каждой осенью, ждущий помощи от людей и каждой весной зовущий их на помощь. Люди глухие — не слышат, как их зовут деревья. И парк умирает. Нынешней слякотной осенью, похоже, умрет навсегда.

Властно затрещал телефон, призывая к себе.

— Это мне, — быстро сказал прокурор, забинтованной рукой схватил трубку. Безусловно, он ждал звонка. Такая у него профессия, что всегда надо быть готовым к неожиданному звонку. Впрочем, врач тоже такая профессия.

— Слушаю. Ну да, я. Докладывайте. — Голос его был по-утреннему свеж и ровен. Слушая, он взглянул на меня как-то странно, загадочно, смутил и насторожил Своим взглядом. — Понятно. Еще что? А это где? Так. Понятно. — Теперь прокурор нахмурился и, как мне показалось, на мгновение даже закрыл глаза, тряхнул головой, словно отказываясь от чего-то. — Еще? Ты с ума сошел. Так. — Он совсем уж странно вздохнул — так дышат при одышке или после стайерской дистанции. — Как ты назвал его? Повтори членораздельно: фамилию, имя, отчество. Ну и ну. Опознали? А как у него документы? Понятно, не фальшивые, но чужие. Выехали? Прекрасно. Нет, нет, я подъеду. Сейчас же.

Привалов медленно опускал трубку на аппарат.

— Скажите мне, доктор…

Я молчал, и пауза затянулась.

— Вы мне скажите: вам что-нибудь говорит такая фамилия — Сличко?

— Сличко? Мне? Вроде бы никогда не слышал.

— А если покопаетесь в памяти?

— Да нет… Бесполезно. Не слышал я никогда.

— В таком случае не могли бы вы поехать со мной? Смена ваша кончилась, тут без вас управятся. А мне вы можете помочь.

Как быстро, стремительно он принимал решения. Но я ведь должен был понять.

— Это связано с моей профессией?

— Нет… — Он искал слова, чтобы убедить меня не отказывать его просьбе. — Нет, не с профессией. Но с общественным… или с человеческим долгом. Поспешим, доктор, а? Машина ждет. Наберитесь терпения и спокойствия. Хорошо?

Я уже говорил, что до недавнего времени знал Привалова поверхностно. При встречах у кого-либо из наших общих знакомых не водились разговоры о делах служебных; как-то так вышло, что все мы считали: люди, которым не хватает служебного времени для их дела, просто не умеют работать. Так что и на наших утренних свиданиях прокурор до сего дня о своей работе не заговаривал. Однако хватило нескольких минут, чтобы просьба Привалова перестала казаться мне удивительной. Конечно, наивно было даже предполагать, что могла понадобиться помощь такого узкого специалиста, как дерматолог. Но за полтора послевоенных десятилетия мы уже привыкли — я об этом тоже говорил — ответственность за все, что происходило в городе, делить на всех. Вот почему упоминание Привалова об общественном — но почему-то и человеческом — долге я и не подумал воспринять как упрек за мою нерешительность. Однако понял, что он пока не может или по каким-то причинам не хочет сказать мне больше, чем сказал.

Три смерти в одной семье в течение одной ночи. Даже для прокурора, ко всему, видимо, привыкшего, это многовато. Что же говорить обо мне? Кому-то может показаться странным, но за шесть лет учебы в мединституте и за немногим больший срок врачебной практики я сталкивался как раз с тремя смертями. Всего лишь с тремя, что, конечно, мало для человека моей профессии. Но так вот удачно складывалась пока моя жизнь в медицине. Приваловские дела ворвались в нее без спроса. Впрочем, так всегда в жизнь врывается смерть.

В одной из заводских лабораторий «Южстали» отравилась девятнадцатилетняя девчонка. Вопросы, которые задавал Привалов лаборанткам, не имели большого значения. Он и сам, по-моему, понимал, что задает их, только чтобы не молчать.

Но он проявлял и какой-то иной интерес к погибшей девушке. Не следовательский. Но и не личный. Просто профессиональное любопытство? Он сдержан, скрытен, суховат, но не до такой же степени.

Лаборантки постоянно имели дело со всякого рода ядовитыми веществами, однако до сих пор ни одной из них не приходило в голову употребить какой-либо яд во вред себе. Она же — маленькая, пухленькая — лежала скрючившись возле урны на полу, вымощенном метлахской плиткой. К телу предусмотрительно не притрагивались. Никто, понятно, не видел, когда она приняла яд. Собственно, в этой комнате с закопченными снаружи окнами обычно в ночную смену работала только одна лаборантка.