Слепой секундант
Шрифт:
Андрей упрямо оттачивал умение стрелять на звук, хотя плохо обожженные пули, бывало, крошились прямо в стволе. Смысл жизни был найден — каждый день торчать в холодном сарае и палить навскидку, добиваясь того состояния души и тела, когда мысль отсутствует вовсе, а слух и рука оказываются связаны меж собой загадочными узами.
Кроме того, он додумался учить стрельбе Тимошку. Парень до той поры пистолеты видел только в барских руках и не знал, какая такая бывает отдача. Но дело у него пошло.
За время этих занятий дважды появлялся Фофаня. В первый раз он доложил, что про покупателя семейных
— Делаем передышку, пока ты совсем не оглох, баринок разлюбезный, — сказал Еремей и затеял баню.
В парной дядьку охватила острая жалость: сам Еремей был мужчина крепкий, осанистый и полагал себя, даже в свои годы, соблазнительным красавцем, а питомец рядом с ним гляделся худощавым подростком. Теперь, раздевшись, тот был как-то особенно жалок. Тощий, слепой, и голова полна завиральных идей…
Утром поехали к Граве.
Швейцарский врач господин Верже остановился у Граве. Был он из семейства тех французских гугенотов, которые покинули отечество после отмены Нантского эдикта [3] . Берже одинаково бойко говорил и по-французски, и по-немецки, хотя его немецкий отличался от того наречия, которым пользовался Граве, и был вызван, чтобы за хорошие деньги принять участие в двух консилиумах. Заодно он желал разведать, каковы условия в Санкт-Петербурге, — может статься, здесь не только ездят по улицам на медведях, но и зарабатывают хорошие деньги. Он состоял в переписке с Граве, и потому они считали друг друга добрыми приятелями.
3
Нантский эдикт — закон, даровавший в 1598 г. французским протестантам-гугенотам вероисповедные права.
Когда Габриэль Берже приехал в Санкт-Петербург и увидел Иеронима-Амедея Граве, оба невольно расхохотались и вспомнили испанский роман о Дон Кихоте: Граве был высок, худ, с вытянутым лицом, а Берже не доставал ему до плеча и имел почтенное брюшко. Но, при круглой ласковой физиономии, при румяных щечках, швейцарец обладал хваткой английского бульдога: когда начинал терзать пациента вопросами, то раскапывал всю его подноготную, включая пикантные подробности. Он считался хорошим физиогномистом — мог ставить диагноз, внимательно изучив лицо пациента, состояние кожи, оттенок глазного белка и прочие тонкости.
Андрея ввели в кабинет, и Берже, уже знакомый с его случаем по письму Граве, потребовал позвать Еремея. Дядька был подвергнут допросу, переводить на немецкий попросили Андрея. Еремей, запуганный докторами, рассказал такое, что питомец покраснел, — до того дня дядька скрывал от него правду. Соломин слушал и понимал, что дядька поступил правильно: рассказав раньше времени все подробности, он только вверг бы питомца в тоску. А не зная их, Андрей довольно
Посовещавшись, доктора опять стали обследовать пациента. Андрей оказался не совсем слеп — это обнадеживало. Если бы, находясь в совершенно темной комнате, он встал лицом к окну и это окно внезапно распахнулось в солнечный летний полдень, то он бы разглядел пятно, по форме схожее с прямоугольником.
Во время обследования вошел слуга Граве, Эрнест, поманил хозяина в сторонку, они посовещались, и Эрнест вышел.
— Зрение вернется, — решил швейцарец, — но этому молодому человеку нужно побольше лежать. Я бы объяснил это так — сравнил глаз с растением, имеющим корни, коими оно приникает к питательной почве мозга. Когда корни оборваны — нужно дать им возможность вырасти заново.
Получив деньги за визит, доктора любезно продолжили беседу, и опять вмешался Эрнест — чего-то ему нужно было от Граве. Тот вышел с ним в другую комнату, где пробыл около минуты. Потом оба вернулись, Эрнест поспешно ушел, а Граве еще прочитал Еремею целое поучение о том, как холить и беречь барина. Андрей переводил поучение на русский язык, выбрасывая явно невозможные советы, как-то: не давать барину беспокоиться…
Затем они заговорили о хворобе господина Куликова, причем Граве толковал об ужасах его слепоты даже с восторгом — случай и впрямь был заковыристый. Одним из двух консилиумов, на который призвали Берже, как раз и должен был состояться в доме господина Куликова. Швейцарец спросил, не слишком ли далеко тот дом и возможно ли туда добраться менее чем за месяц. Он явно был наслышан о сибирских просторах.
— Господин Куликов снимает квартиру в столице, в Миллионной улице, — ответил Граве, — но больше живет в усадьбе, почти что на морском берегу, где-то не доезжая Стрельны. Усадьба, как он сказывал, невелика, но мой пациент, получивши знатное наследство, строит себе неподалеку целый дворец. Уже третий год строит — он, разбогатев, сразу ко мне адресовался, потому и знаю.
Андрей насупился — туда, к Стрельне, ездил он с Катенькой — гулять на берегу, целоваться под соснами…
Выйдя на улицу, Еремей обнаружил, что коней сторожит незнакомый парнишка.
— Ваш возок, дядя? — спросил парнишка. — Велено сказать, чтобы ждали.
— Куда ж кучер подевался?
— Побежал за угол, а мне дал копейку на пироги, чтобы я возок сторожил.
Человек может побежать за угол по самой естественной причине, поэтому Еремей, усадив питомца в возок, отпустил парнишку и встал, придерживая вороного Шварца под уздцы. Ждал он с четверть часа и забеспокоился — что могло стрястись с Тимошкой?
Кучер вернулся с таким видом, будто за ним гнался сам нечистый:
— Упустил…
— Кого упустил?
— Да сам не знаю, кого! Я у него пашпорта не спрашивал! — и Тимошка, нарушая всякую субординацию, полез к барину в возок, однако не весь, а только верхней половиной тулова. — Барин добрый, помните ли — вы со мной записочку господину Акиньшину посылали? Царствие ему небесное! Ту, что я не отдал?
— Было такое.
— А не отдал — потому, покойника дома не случилось, оставлять побоялся, гам какие-то молодцы за его домом следили, в окошки заглядывали.