Слепой. Лунное затмение
Шрифт:
– Нет, не забыли. Мои парни выжмут максимум из места, где ее держали, к тому же Елизавета Петровна сама, как обещал врач, скоро сможет нам кое о чем рассказать…
– Очень надеюсь. И надеюсь на то, Федор Филиппович, что вы максимально подробно ознакомите меня с ее рассказом.
– Заметано, Глеб, – пообещал шеф. – А ты пока выуди максимум информации про этого партийца из «Народной земли».
– Звучит как приговор, как «кровопийца» из народной земли, – рассмеялся Сиверов. – Но хорошо, я буду предельно внимателен, дотошен и педантичен.
– Очень хорошо. И за тобой остается
– Поговорю. Мне очень интересно, за что же он так наказал Кудракова? И еще интереснее, как это наказание воспринял сам Геннадий Владимирович? Только сначала я все же выделю для себя, как минимум, восемь часов здорового сна. Вы уж извините, Федор Филиппович, что не обещаю оперативности. На эти восемь часов я забуду и о Кудракове, и о Таранкове… И не смотрите на меня так, Федор Филиппович! Я, если вы помните, – профессионал, а не одержимый фанатик. А это значит, что я должен обеспечивать ради дела свое же рабочее состояние.
– Я понимаю, Глеб. Тем более что в поиске Елизаветы Петровны ты сработал достаточно оперативно. Отдых ты заслужил.
– Я бы сказал, что не «оперативно», а «вовремя». Да и то повезло, что успел. Я слишком долго копался, слишком долго искал. Всю дорогу из леса я пытался понять: где же упустил, где можно было бы ускориться?
Федор Филиппович молча взглянул на озадаченное лицо своего подопечного. Слепой был лучшим его агентом. Лучшим даже не среди сейчас работающих, а лучшим за все время службы Потапчука. Пожалуй, даже лучшим из всех, о ком он вообще знал, даже если это были не его агенты, даже если это были агенты противника. Слепой – Глеб Сиверов – был лучшим. И самым засекреченным.
Самым тяжелым, было то, что все эти длинные, бесконечно длинные дни и ночи не приходило никаких известий. Петр Васильевич начал бояться, что с самими похитителями что-то случилось, иначе, конечно же, они бы подогревали разными способами его волнение, тревогу, страх за жизнь дочери. Но они молчали. Теперь ему казалось, а был ли вообще тот первый звонок, ранним утром после того, как Лиза не пришла домой из музыкальной школы.
– Петр Васильевич Таранков? Как поживаете?
– С кем имею честь говорить?
– Мое имя вам ничего не скажет. Мы незнакомы. У нас ваша дочь.
– Что вы имеете в виду?
– А вы не понимаете?
– Нет.
На самом деле его сердце уже давно было не на месте. Каждый его удар эхом отдавался в голове, в ушах. Петру Васильевичу даже показалось, что звонивший услышит этот стук и поймет, что его обманывают, раскусит его слабую попытку казаться твердым и непреклонным. Но какого черта там нужна была эта твердость? Кому нужна была в тот момент его непреклонность? Возможно, она была нужна ему самому. Она была спасительным кругом – чтобы не думать о том, что произошло на самом деле, чтобы убедить себя самого, что он сильный, что он сможет со всем справиться. И, кажется, этот самообман сработал. Все-таки сумел же он дослушать звонившего до конца.
– Вы нам задолжали крупную сумму. Вы лишили нас кое-чего того, что нам было очень нужно.
– О чем вы говорите?
– Вы сами догадаетесь, Петр Васильевич. Если вы хорошо подумаете, вы поймете.
– Что с Лизой?
– О, Елизавета Петровна – красивая девочка. И очень талантливая. Этот ребенок действительно дорогого стоит. А что, как отец, вы волнуетесь за нее… ну, вы понимаете, о чем я говорю, правда?
– Вы негодяй, кто бы вы ни были!
– Да что вы говорите?! Чья бы корова мычала… Вам разве никогда не говорили такого в детстве? Или вы за бумагами и интригами государственных кабинетов забыли свое детство?
– Вы должны знать, что подобные выходки никому не сходят с рук! – изо всех сил сдерживая дрожь в голосе, возмутился Петр Васильевич.
– Так подключите же все свои связи! – ехидно подзадорил его звонивший. – Это в интересах вашей дочери. Вы согласны? Но есть нюанс. В ее интересах, чтобы вы передали нам сумму, которую мы утратили по вашей вине.
Несчастный отец молчал. Он уже прикидывал, что можно сделать и как искать Лизоньку, но мысли плавали, никак не получалось осознать в полной мере, что происходит. Он не воспринимал ситуацию как реальность.
– Ну что же вы молчите? Думаете, где взять деньги? Правильно!
– Ты – ничтожество!
– Это неконструктивно в любом случае. Давайте исправляться, Петр Васильевич. Подумайте о том, как собрать триста пятьдесят тысяч ЕВРО.
– Вы с ума сошли?! Откуда у меня такие деньги?!
– Это не ко мне вопрос. По крайней мере, из-за вашей семейки мой шеф потеряет гораздо больше. Считайте, что мы великодушно поступаем. Правда… – с нотками издевательства промяукал в трубке голос, – вы, конечно же, можете оскорбиться, мол, мы слишком низко оцениваем вашу дочь. Как вы считаете?
Он молчал. И что он мог сказать? К тому же у него уже тряслись руки, к горлу подкатил тяжелый сухой ком, готовый вот-вот перекрыть дыхание. Ему и вздохнуть-то было тяжело, не то что ответить что-то достойное!
– Ладно, не плачьте. Мы просто навели кое-какие справки. Мы люди разумные. Мы действуем наверняка. Больше, Петр Васильевич, вы, пожалуй, не потянете. Хиленький вы, Петр Васильевич.
– Издеваешься, подонок? – кое-как выдавил Петр Васильевич Таранков.
Силы таяли, как легкое облако в жарком августовском небе. Ему очень хотелось лечь. Он растянул галстук и расстегнул верхние пуговицы рубашки.
– Конечно. Так же интереснее.
Не отрывая трубку от уха, он подошел к окну и широко распахнул его. С улицы, как всегда в начале весны, потянуло промозглой влажностью.
– Ладно, вижу, я вам не нравлюсь. Я не буду вас больше беспокоить. Деньги соберите. Мы будем знать, когда вы готовы. И узнаем, если нас начнет искать ментовка. Наша доблестная милиция слаба. Она не найдет вашу дочь. Живой. Вы меня поняли? И не тяните слишком долго – девочка может не выдержать жестких условий.
Таранков уже сидел под окном, прямо на полу, прислонившись спиной к стене. Его массивный стол нависал сверху, как грозящая жизни скала, но сейчас эта громадина, перекрывавшая все пространство рабочего кабинета, помогала создать иллюзию закрытого в себе уголка, уютно спасавшего его от ужасов проклятой жизни.