Шрифт:
Глава 1
С низкого серого неба крупными хлопьями валил мокрый снег. Резкий, пронзительный ветер гнал его навстречу, хлестал сырыми плетями по лицу, норовя залепить глаза, забивал тающую на лету дрянь в каждую щель, в каждую складочку одежды. Под ногами хлюпала и чавкала ледяная грязная каша; машины проносились мимо с мокрым шорохом и плеском, и за каждой, как коричневатый туман, облаком клубилась взметенная колесами грязь. Сквозь пелену косо летящего снега перемигивались разноцветными фасеточными глазами новомодные светофоры повышенной яркости; во многих окнах, несмотря на дневное время, горел свет, казавшийся в этой серой туманной мгле каким-то болезненным, нездоровым. Над Москвой бушевала очередная весенняя
Ветер со снегом хлестал в согнутые спины прохожих, выворачивал наизнанку редкие мокрые зонты, рвал их из рук, задирал тяжелые полы намокших пальто. Под навесами автобусных остановок жались друг к другу, как овцы в загонах, люди; у обочин тихо гнили, заваленные слежавшимся, перемешанным с едкими химикалиями грязным снегом забытые нерадивыми хозяевами автомобили. Мокрые рекламные растяжки надувались, как паруса застигнутого внезапным шквалом корабля; по загорелым, обветренным щекам пятиметровых ковбоев с рекламы сигарет «Мальборо» текла талая вода, и казалось, что ковбои плачут, внезапно убоявшись рака легких, о котором предупреждала сделанная внизу рекламного плаката неброская надпись.
Человек, шагавший навстречу ветру по Тверской, не боялся ни рака легких, ни цирроза печени, ни мокрого снега, ни ветра, ни вообще чего бы то ни было – такой, по крайней мере, у него был вид. Кожа его широкого, скуластого лица была выдублена почище, чем у рекламных ковбоев; рост, ширина плеч, а также прочие габариты внушали невольное уважение всякому, кто бросал на этого прохожего мимолетный взгляд. На мохнатой шапке с болтающимся сзади пушистым волчьим хвостом тяжелой сырой нашлепкой лежал снег, грудь и плечи потертой кожаной куртки также были покрыты трескающейся, поминутно отваливающейся мокрыми пластами и сейчас же снова вырастающей снежной коркой. Сырые хлопья таяли на светлых прокуренных усах и налипали на густую рыжеватую бороду, придавая прохожему сходство с Дедом Морозом – вернее, с западным Санта-Клаусом, поскольку для Деда Мороза борода у него была коротковата.
Легкая не по сезону потертая коричневая кожанка, судя по всему, если и не поднималась в небо, то, как минимум, хранилась когда-то на складе вещевого довольствия ВВС – российских, а может, еще и советских. На ногах у этого странно и старомодно одетого человека красовались тяжеленные яловые сапожища на меху, с пряжками на икрах – теплые, непромокаемые, более уместные где-нибудь в заболоченной тайге, чем на Тверской, в самом центре Москвы. Обладателя давно вышедшей из моды волчьей шапки, военно-воздушной кожанки и сапог заполярного образца можно было, хоть и с некоторой натяжкой, принять за дачника, но только по одежде. Одного взгляда в это обветренное бородатое лицо было достаточно, чтобы понять: нет, такой человек не станет убивать время, возделывая грядки. У людей постарше, помнивших золотые времена расцвета диссидентства и бардовского движения, нездешний вид бородача вызывал вполне определенные ассоциации – что-нибудь наподобие «Песенки полярных летчиков»: «Кожаные куртки, брошенные в угол, тряпкой занавешенное низкое окно»…
Охранник салона-магазина «Эдем», специализировавшегося на торговле дорогими ювелирными изделиями, был слишком молод и недалек, чтобы помнить диссидентов, бардов и прочую муру, связанную с «флибустьерским дальним синим морем». Ему было двадцать три, он четырежды в неделю посещал тренажерный зал, наращивая мускулатуру, занимался боевыми единоборствами, обожал песни Михаила Круга и зачитывался романами Роберта Говарда – не всеми, разумеется, а лишь теми, что повествовали о подвигах Конана-варвара. Под белоснежной рубашкой, которая обтягивала крутые плечи охранника, на выпуклой, как наковальня, груди красовалась цветная татуировка, изображавшая того самого варвара – в полный рост, с выставленной напоказ чудовищной мускулатурой и громадным мечом в руке.
Короче говоря, никакой «фантастики-романтики» в вошедшем в магазин нелепо одетом человеке, облепленном тающим снегом, охранник не углядел. В зеркальном тамбуре, стряхивая с одежды мокрые хлопья, тут же превращавшиеся в воду, стоял типичный лох, по ошибке сунувшийся не в те двери, а то и вовсе завернувший погреться, как будто тут не элитный ювелирный салон, а дешевая тошниловка, где торгуют пивом и гамбургерами с собачатиной. Покинув стенку, которую до этого подпирал, охранник неторопливо двинулся навстречу вошедшему.
Собственно, фейс-контроль как таковой в его обязанности не входил: в конце концов, оставлять свои деньги в кассе магазина никому не возбраняется. Однако, судя по одежде, денег на то, чтобы сделать покупку в «Эдеме», у вошедшего могло хватить лишь в том случае, если он ради этой покупки продал собственное жилье.
Хотя… Обветренное бородатое лицо в сочетании с волчьей шапкой и тяжелыми сапогами наводило-таки на мысли о таежных просторах – тех самых, где скрываются неисчислимые богатства, от нефти и газа до алмазов величиной с кулак взрослого мужчины. Оттуда, из-за Уральского хребта, порой приезжают фрукты, способные в один присест опустошить даже витрины «Эдема», расплатившись за все наличными, прямо не отходя от кассы. И грязноватая матерчатая сумка – цилиндрическая, из тех, что когда-то звались «батонами», – висевшая за левым плечом странного посетителя, могла вмещать не бутылку водки, подштанники и драный, провонявший дымом свитер, а что-нибудь около миллиона зеленых американских рублей. Еще как могла!
Впрочем, с таким же успехом она могла содержать в себе и обрез охотничьей двустволки, заряженный медвежьим жаканом или, боже сохрани, крупной сечкой – то бишь рублеными гвоздями, которые при выстреле с небольшого расстояния производят в человеческом организме такие разрушения, что никакой картечи даже и не снились. Охранник представил себе, как смотрелся бы обрез в красной, здоровенной, как лопата, лапе таежного романтика. Увы, обрез гораздо лучше сочетался с этой разбойничьей рожей и яловыми сапогами, чем, скажем, тугая пачка стодолларовых банкнот.
Человек в волчьей шапке вдруг спохватился, повернулся к входной двери, приоткрыл ее и щелчком выбросил на улицу окурок папиросы, сделав напоследок глубокую затяжку. Входя из тамбура в торговый зал, он выпустил из легких дым, при этом отчетливо завоняло паленой паклей. Охранник, продолжая сомневаться, сделал еще один шаг, и тут посетитель впервые взглянул прямо ему в лицо.
Это был спокойный, заинтересованный взгляд, в котором без труда угадывался полунасмешливый вопрос: «Тебе чего, братишка?» Взгляд этот в сочетании с габаритами посетителя и его легкими, непринужденными движениями произвел на охранника неожиданно глубокое впечатление. Вообще-то, он неоднократно говорил всем, у кого было желание его слушать, что чем больше шкаф, тем громче он падает. Однако теперь охранник вдруг сильно усомнился в своей способности опрокинуть вот этот отдельно взятый, одетый в потертую пилотскую кожанку «шкаф». Почудилось вдруг, что силой остановить этого странного типа будет все равно что пытаться боксировать с паровозом. Охранник внезапно, впервые в жизни, устыдился своих наращенных с помощью химии мышц и своей самонадеянной татуировки. Перед ним стоял настоящий Конан-варвар – правда, в российском и слегка осовремененном варианте; это был один из тех самородков, о которые можно гнуть ломы и ломать дубовые брусья.
Короче говоря, охранник и сам не заметил, как слегка попятился, уступая посетителю дорогу. Тот отвел от него пристальный, обманчиво доброжелательный взгляд и прошел мимо, обдав охранника сложной смесью запахов. Пахло от него скверным табаком, мокрой псиной (это от шапки, пропади она пропадом!), водочным перегаром, чесноком и сапожным кремом. то есть, пардон, старорежимным удушливым гуталином.
Первые два или три шага по гладким, сверкающим, как зеркало, полированным каменным плитам посетитель сделал осторожно, как по катку, но затем, убедившись, по всей видимости, что подошвы находятся в достаточно надежном сцеплении с полом, зашагал увереннее. Мокрый волчий хвост мотался у него между лопаток, пятнистая от влаги матерчатая сумка висела за плечом, сапоги оставляли на стерильно чистом полу мокрые грязноватые отпечатки, потертая кожанка поскрипывала при каждом шаге. В просторном, как актовый зал, залитом ярким светом помещении сразу стало как-то тесновато. «Здоровенный, черт, – глядя в широкую спину посетителя, с завистью подумал охранник. – Метра два с гаком, и плечи, как у племенного быка. Здоровый, блин, как самосвал!»