Слепящая тьма
Шрифт:
– С-с-с-с д-детства, в-временами, – ответил Рихард. Пара медленно продвигалась к диванчику. Она задержалась у пышной женщины, лежащей без одежды на атласной кушетке, с головой, повернутой в зал, к зрителю. Преторианец сказал что-то смешное, потому что девушка негромко хихикнула, мимолетно оглянувшись на Рубашова и Рихарда. Потом они прошли чуть дальше, к натюрморту с фруктами и мертвым фазаном.
– Может, уйдем? – прошипел Рихард.
– Сидите, – коротко сказал Рубашов. Он боялся, что Рихард, встав, чем-нибудь обязательно себя выдаст. –
Девушка все еще продолжала хихикать, и пара медленно двигалась вперед. Проходя, они посмотрели на сидящих. Потом вроде бы собрались уходить, но девушка показала пальцем на Пиету, и оба остановились около рисунка.
– Это очень мешает, когда я заикаюсь? – спросил Рихард, опустив голову.
– Владейте собой, – ответил Рубашов. Он не хотел, чтобы их разговор приобрел оттенок дружеской беседы.
– Ничего, через пару минут пройдет, – пообещал Рихард, и его кадык дернулся. – Анни тоже потешалась надо мной, когда я заикался, вот какое дело.
Пока пара оставалась в их зале, Рубашов не мог направлять разговор. Спина преторианца в черной форме прочно пригвоздила его к диванчику. Но угроза, нависшая над ними обоими, помогла Рихарду преодолеть неловкость: он даже пересел поближе к Рубашову.
– Ну, а все-таки она меня любила, – добавил он шепотом и почти не заикаясь. – Хотя я никогда ее не понимал. Она не хотела, чтоб у нас был ребенок, да только с абортом ничего не получилось. И может, теперь, раз она беременная, они ничего ей плохого не сделают? Правда, сейчас еще не очень заметно, вот какое дело, но понять можно. Неужели они и беременных бьют?
Кивком головы он указал на юнца, а тот в это время посмотрел назад. Их взгляды встретились. Рихард замер. Потом преторианец наклонился к блондинке и что-то шепнул ей, она оглянулась. Рубашов опустил руку в карман и судорожно сжал пачку папирос. Девушка тихо ответила спутнику и решительно потянула его вперед. и подчинился, но с явной неохотой. Они медленно вышли из зала, еще раз послышалось приглушенное хихиканье, и их шаги заглохли в отдалении.
Рихард повернулся и проводил их взглядом. Теперь, когда он изменил позу, Рубашов лучше рассмотрел рисунок – бесплотные руки девы Марии с мольбой тянулись к невидимому кресту.
Рубашов мельком глянул на часы. Рихард непроизвольно отодвинулся подальше.
– Итак, – негромко сказал Рубашов, – если я вас правильно понял, вы сознательно скрывали материалы, рекомендованные Партией для распространения, потому что не соглашались с их содержанием. А мы в свою очередь решительно не согласны с содержанием печатавшихся вами листовок. Выводы напрашиваются сами собой.
Рихард поднял на него глаза – воспаленные, иссеченные розоватыми жилками.
– Вы же сами понимаете, товарищ, что в ваших брошюрах понаписаны глупости. – Голос Рихарда звучал безжизненно. Однако заикаться он совсем перестал.
– Нет, этого я не понимаю, – спокойно и сухо
– Ваши брошюры написаны так, как будто с нами ничего не случилось, – бесцветным голосом настаивал Рихард. – Нам устроили кровавую бойню, а вы толкуете про жестокие битвы да про нашу несгибаемую волю к победе – то же самое писали в газетах перед самым концом Мировой войны… Люди прочтут и станут плеваться. Да вы ведь и сами это понимаете.
Рубашов искоса глянул на Рихарда – тот сидел, пригнувшись вперед, утвердив на коленях острые локти и подперев подбородок красными кулаками. Рубашов все так же сухо сказал:
– Вы пытаетесь – во второй уже раз – приписать мне ваше понимание событий. Прошу вас больше этого не делать.
Рихард поднял на него взгляд – в его покрасневших и воспаленных глазах светилось недоверие. А Рубашов продолжал:
– Партия ведет жестокую битву. Хотя другие революционные партии вели битвы и пострашнее этой. Решающим фактором в подобных битвах является несгибаемая воля к победе. Слабовольным, нестойким и чувствительным людям не место в рядах партийных бойцов. Тот, кто пытается сеять панику, объективно играет на руку врагам. Каковы его субъективные побуждения, не играет решительно никакой роли. Он приносит вред Партии, и к нему будут относиться соответственно.
Рихард, опираясь подбородком на кулак, неподвижно смотрел в глаза Рубашову.
– Я приношу вред Партии? Я играю на руку врагам? Так, может, я им, по-вашему, продался? Я или, например, моя Анни?
– В ваших листовках, – продолжал Рубашов все тем же сухим и официальным тоном, – которые, как вы сами же и признали, сочинены вами, говорится следующее: «Мы потерпели полное поражение, мы разбиты. Партия уничтожена; и теперь, чтобы начать сначала, нам надо круто изменить политику…» – А мы называем это пораженчеством. Такие настроения деморализуют Партию и подрывают ее боевой дух.
– Я знаю одно, – сказал Рихард, – людям надо говорить правду. Тем более когда она всем известна. Тут уж скрывать ее и вовсе глупо.
– На недавно закончившемся Съезде Партии, – не меняя тона, продолжал Рубашов, – принята резолюция о тактическом отступлении. Цель маневра – избежать поражения. Съезд отметил, что в настоящее время нецелесообразно менять стратегию.
– Да ведь это же все вранье, – сказал Рихард. – В таком тоне, – оборвал его Рубашов, – я не могу продолжать разговор.
Рихард не ответил. В зале темнело, очертания херувимов и женских тел становились расплывчатыми и блекло-серыми.
– Простите, – после паузы выговорил Рихард. – Я хотел сказать, что это ошибка. Вы толкуете о «тактическом отступлении», а большинство наших лучших людей уничтожено; вы толкуете о правильной стратегии, а те, кто выжил, так испугались, что толпами переходят на сторону врагов. От ваших резолюций – там, за границей – здесь никому легче не становится.
Сумерки смазали черты его лица. Он помолчал и потом добавил: