Шрифт:
Слезинка замученного взрослого
Кажется, писатель Владислав Крапивин не суеверен. А жаль: его должно было насторожить одно нехорошее предзнаменование, случившееся несколько лет назад. Именно тогда журнал «Уральский следопыт» ненароком «подставил» своего любимого автора, опубликовав в одном и том же году повесть некоего Ивана Тяглова «Круги магистра», а вслед за ней — новую повесть самого Крапивина. Беда была в том, что И.Тяглов оказался одним из самых безнадёжных эпигонов Владислава Крапивина. С ученической старательностью он сконцентрировал в произведении все основные черты фантастической прозы екатеринбургского мэтра, по скудности своего дарования безнадёжно окарикатурив оригинал. Крапивин, явившийся сразу после Тяглова, должен был почувствовать себя примерно так же, как Учёный из сказки Шварца, обнаруживший,
Как известно, популярность писателю впервые принесли произведения на «школьную» тему, заявленную в те времена довольно нетрадиционно. Олицетворением канона был «Праздник Непослушания» Сергея Михалкова, демонстрировавший модель конформистского сознания: бунт детей против взрослых был глуп и комичен заранее, и финал, в котором ребятишки умоляли обидевшихся родителей вернуться, прочитывался с первой же строки. Так и кажется, «Праздник Непослушания» был и чутким отражением в детской литературе нашей внешнеполитической доктрины, так называемой «доктрины Брежнева». Любая попытка стран-сателлитов Восточного блока (Венгрии ли, Чехословакии ли) хотя бы чуть отстраниться от «отцовской» длани Москвы воспринимались как буза нашкодивших пацанов, которые, отведав доброго ремня, придут лобызать ручку папаше.
Владислав Крапивин, вывернувший господствующий канон наизнанку, в 60-е и 70-е выглядел почти диссидентом. Писатель взял за основу схему, очень польстившую самолюбию тинейджеров. Схему, согласно которой подростки были изначально честнее, порядочнее, самоотверженнее учителей, родителей и прочих взрослых, — в лучшем случае, людей ограниченных и недалёких, а в худшем — хитрых и своекорыстных монстров. Пока «взрослый мир» прозябал во грехе, «младший мир», наполнив всевозможные подростковые военно-спортивные клубы, готовился к битвам за справедливость. Уже в этих повестях «пионерская» экзальтация всех этих «мальчиков со шпагами», этаких ясноглазых буршей, уверенных непоколебимо, что «добро должно быть с кулаками» — вызывала известные сомнения. Но их списывали на старопедагогическую заскорузлость и приверженность отживающему канону. К тому же репутация бунтаря, вступившего в поединок с динозаврами из Минпроса, и сладость свободолюбивых аллюзий, которые процеживались читателями в каждой повести Крапивина, удерживали от беспристрастного анализа текста. Тем более, что на произведения крайне негативно реагировали критики весьма консервативного направления (вроде Ал. Разумихина), с которыми солидаризоваться было как-то неловко.
Однако когда В. Крапивин, наконец, отдал предпочтение жанру фантастики, полностью переключился на «параллельные миры», даже самые доброжелательные читатели стали понимать, что здесь не всё так просто и не всё так однозначно, как казалось прежде. Всё куда серьёзнее.
Писатель сменил жанры до того быстро, что все полюбившиеся схемы взял с собой в мир феодально-космических фантазий, магических кристаллов, заржавленных цепей и якорей, полуразрушенных замков, где «в тесных тёмных переходах и на гулких винтовых лестницах» очутились духовные двойники Серёжи Каховского или оруженосца Кашки. (Упомянутый выше И.Тяглов просто забил пространство своего текста всей этой псевдосредневековой бутафорией, не дав своим героям даже повернуться свободно, чтобы не зацепиться за цепь или алебарду; Крапивин же всё-таки позволял своим персонажам двигаться — правда, только вперёд!) Возник забавный гибрид, который молодой критик Андрей Энтелис не без яда окрестил «пионерско-готическим романом». Стереотип крапивинской «школьной» повести, попав в пространство ничем не стеснённого вымысла, окончательно отвердел. Преимущества юного возраста писатель возвёл в абсолют и сделал фактором оценочным, фантастика дала возможность одарить детей (но только детей!) самыми невероятными, нечеловеческими способностями, наподобие телекинеза,
«Это — война, — деловито, не без некоторого удовлетворения размышляет юный герой из „Заставы…“. — И сдержанность нужна сейчас, как маскировочный костюм десантнику…»
Он, пацан, скоро возьмёт своё и расплатится за всё. Тем более, что противники, лишённые всех фантастических преимуществ, из спарринг-партнёров превращаются в боксёрскую «грушу», которую лупить — одно удовольствие. И когда побеждённый враг заискивающе назовёт своего победителя настоящим мужчиной, тот сию же секунду гордо возразит:
«Я мальчик, господин Биркенштакк… На мужчин я насмотрелся в эти дни, ну их к чёрту. Они и предать могут, и убить беззащитного… И нечего меня сравнивать с мужчинами. Тоже мне похвала…»
Случай сыграл с Владиславом Крапивиным скверную шутку. Отринув банальности и тенденциозность «школьной» литературы 60-х и 70-х, писатель сам не заметил, как во многом стал возвращаться к схемам 30-х и 40-х, когда переходящим героем приключенческой и научно-фантастической литературы был «сверхмальчик», выигрывающий поединок со взрослыми-предателями. Надеюсь, никто ещё не забыл самоотверженных «зайцев» из фантастико-чекистских романов Г.Гребнева, Н.Трублаини или мальчика Павлика из «Тайны двух океанов» Г.Адамова, разоблачившего шпиона Горелова на подлодке «Пионер»? По сути, Крапивин вернулся к «условной и очень лестной» для ребят схеме, как замечал на страницах журнала «Литературный критик» ещё в 1940 году Александр Ивич, в которой юный герой мог любую задачу «выполнить так же успешно, как руководитель экспедиции, если задача патриотична». Этот отзыв полувековой давности легко можно было включать в любую рецензию на творчество Владислава Крапивина.
Справедливости ради заметим, что у автора иногда встречались «хорошие» взрослые и «плохие» детишки. Однако отдельно взятым старшим дозволялось быть в повестях «положительными», только если они вели себя как дети (подобно Корнелию Гласу в некоторых эпизодах повести «Гуси-гуси…» или разрезвившимся докторам-профессорам в заглавном произведении). Соответственно, и малолетки могли быть скверными, лишь когда они «продавались» взрослым и делались похожими на них — подлыми и корыстными (как «тролики», состоящие на службе у учёного-злодея Кантора, в «Заставе на Якорном поле»). Прочих исключений не было и не предвиделось.
Этические конструкции автора книги, между тем, сегодня хочется оспаривать и потому, что — несмотря на обескураживающие повторы — Крапивин писатель талантливый. Он умеет моделировать фантастические ситуации, умеет делать повествование занимательным, лепить характеры своих персонажей пусть не многокрасочными (этого схема не может позволить), но всё-таки живыми. Жаль, что то ли вследствие инерции, когда «автоматизм письма» не позволяет покинуть прежнюю колею, то ли из-за боязни потерять молодую читательскую аудиторию (вдруг обидятся?), Владислав Крапивин и поныне продолжает усердно воспроизводить свой всегдашний стереотип. Он словно не замечает, что «пионерский» энтузиазм давно архаичен, что реальный сегодняшний подросток уже ничем не напоминает холодновато-безупречного «мальчика со шпагой», а извечная тяга к справедливости, свойственная молодому поколению, потихоньку используется разного рода «гуру» возрастом постарше («красными», «чёрными» или «коричневыми»). Не случайно ведь небезызвестный Карем Раш создавал свой подростковый клуб в Новосибирске (тот самый клуб, где тинейджеры должны были учиться пришивать чистые воротнички, палить в супостата и с восторгом замирать при церемонии воинского построения!) с оглядкой на «Каравеллу» В. Крапивина в Екатеринбурге, правда, став, как и И.Тяглов в прозе, не копиистом, а, скорее, пародистом. Но справедливость — чувство не «возрастное», а зло не накапливается в человеке с течением прожитых лет, причём жизнь зачастую сложнее и тоньше крапивинских кристально-чистых фантазий. Но пока эти «чёрно-белые» схемы не преодолены, у нас остаётся немалый шанс в ближайшем будущем узнать вкус кулаков у добра.