Сломанная подкова
Шрифт:
Чока сразу узнал его, но сделал вид, что не заметил, и отвернулся. Зато Мухтар не узнал Мутаева. Чока настолько изменился, что не только Мухтар Казухов, родная мать Данизат не узнала бы его. Заросшее черной щетиной лицо изуродовано, в ссадинах, кровоподтеках и гнойных царапинах. Веки воспалены, глаза словно ошпарены кипятком — красные и безжизненные. Руки и ноги почернели, в язвах, одежда вся залеплена грязью, пропиталась навозной жижей и от мороза превратилась в панцирь непонятного цвета.
Мутаев, боясь новой встречи с ненавистным человеком,
Вот почему доброволец не может сказать, когда он вывезет Чоку из лагеря. И сейчас его можно положить вместе с трупами. Доходяг разрешают иногда вывозить и добивать лопатой. Таких он вывозил. Но сколько дней понадобится, чтобы поднять Чоку на ноги,— Федя сказать не мог.
— Как ты думаешь, не обманет он?— спросил Бекан, когда отъехали, и не стало слышно лагерных собак, и в тумане уже не полыхал расплывчатый свет прожекторов.
— Надо сходить еще к Якубу Бештоеву, главе гражданской администрации...
— Якуб, как князь Атажукин, теперь правитель Ка-барды и Балкарии.
— Немцы поставили.
Ехали в темноте. Не видел ничего старик и полагался лишь на чутье Поха. Степь безмолвствовала. Лишь под копытами Поха трескался тонкий лед. Старик думал: ни доброволец, ни хозяйка не проводили их хотя бы до двуколки, не сказали им напутственных слов. Значит, не жди ничего хорошего.
Апчара ехала молча. Она почему-то поверила, что труповоз вызволит Чоку из-за колючей проволоки. Теперь, когда начала сказываться усталость от всей этой поездки, а напряжение спало, Апчара думала о Локото-ше. Бекан то ли угадал ее мысли, то ли и сам беспокоился о больном, заговорил ни с того ни с сего.
— Йоду хорошо бы достать. И пластырь..
В сознании седельщика обе тревоги — за сына и Ло-котоша — переплелись между собой, питают друг друга. Вдруг тревога за жизнь капитана вспыхнула сильней. В горах рыскают всадники. Они могут наскочить на Ло-котоша или на жеребца, спрятанного в пещере, пока Бе-кан тщетно пытается освободить Чоку из лагеря. Не лучше ли ему поскорее вернуться на ферму? Данизат не сможет ничего предотвратить. Как бы она своей неосторожностью не навела волка на след.
— При глубокой ране лучше пластырь. Печеный лук быстро остывает и не вытягивает.
— Данизат присматривает за ним?
Седельщик понял, что Апчаре хочется самой быть у постели больного. Он рад бы привезти ее на ферму. Будет помощница у старухи. Данизат почти все время одна. Кроме воя шакалов, ничего не слышит. А на ее плечах и больной, и жеребец, и уход за коровами. Бекан мотается по дорогам, а старуха только успевает поворачиваться. Но все же Бекану не хотелось, чтобы Апчара жила рядом с капитаном.
— Справляется. Капитану что теперь? Не застудить рану да набираться сил. Дорога над черной пропастью позади. Приеду — забью теленка. Телятина быстро поставит его на ноги. И Чока вернется — мясо должно быть наготове.
— Такой приманкой пусть заманивает других. Чтобы я танцевала на их празднике! Пусть лучше ноги перебьют!
— Я тоже так думаю.
— Вот этот праздник поднимает на ноги и мертвых.— Апчара нащупала под воротником листовку, что дал ей Бекан.
Бекан боялся, как бы Апчара не наделала глупостей.
— Смотри, дочка. В горный поток прыгнуть легко, выпрыгнуть не каждому удается. Ударишься о валун головой — заставишь мать горько плакать.
Седельщик отпустил вожжи и предоставил лошади самой выбирать дорогу. Только ее чутье могло помочь. Несколько раз он слезал с двуколки, ходил вокруг, искал дорогу и опять забирался на свое место.
Стало светать. Бекан ждал, когда откроются горы. Привычное дело — ориентироваться по вершинам. И Ап-чара по ним определяет время. А Хабиба, становясь на молитвенный коврик, всегда сначала отыщет в гряде гор свою вершину, чтобы стать к ней лицом, словно за этой горой лежит священная могила пророка.
Туман как прирос к земле, движется медленно. Но утро шло, и наконец поверх тумана показались белые вершины гор, которые тут же загорелись розовым светом. Сердце седельщика наполнилось благодарностью к Поху. Все-таки лошадь доказала свою принадлежность к кабардинской породе — не забыла обратной дороги, не заплуталась в ночи.
Когда подъезжали к Нальчику, лошадь выбилась из последних сил. Она едва тянула двуколку, дышала тяжело, ввалившиеся бока вздувались и опадали, белая пена падала на дорогу. Лошадь останавливалась, переводила дух, оглядывалась усталыми и молящими глазами, затем, не дожидаясь кнута, сама трогалась с места. Бекан понимал лошадь, не подстегивал ее, не торопил.
У въезда в город их остановил военный патруль. Сонные солдаты заглянули в двуколку, обшарив ее, спросили:
— Зачем в город?
— К новому князю на поклон. Якубом его кличут.
К неудовольствию Поха, солдаты слишком мало продержали его у шлагбаума. Дорога пошла в гору мимо торговых баз, разгромленных и разграбленных. И все же улица в этом месте была живописна. Огромные липы, растущие по обеим сторонам улицы, соединили могучие кроны над проезжей частью, образуя тоннель. Только что выпал снег, и над улицей стоял белый шатер.
Ирина еще грела в постели своим теплом Даночку, когда под окном у нее затарахтела двуколка. Не хотелось вылезать из-под теплого одеяла, но постучали в дверь. Ирина съежилась от страха, прижалась к ребенку, будто Даночка могла спасти ее от беды. Прежде чем отворить, она подбежала к окну. Увидела двуколку, Бе-. кана, Апчару и тогда уж без страха открыла дверь.