Сломанная подкова
Шрифт:
Кураца не могла понять, почему я радуюсь.
— Это дороже золота, Кураца! — говорю я ей.— Речь Сталина! Ты понимаешь!
— А не крючок?
— Какой крючок?
— Может, толстяк хочет подцепить нас с тобой на этот крючок, как карасей. В огонь его!
— Нет! Надо переписать ее и расклеить. Пусть люди знают правду.
Так вот мы и начали размножать листовки.
Предприимчивый фельдфебель приносил листовки чаще, чем несушки Курацы успевали нести яйца. Иногда он давал их даром. А когда эта торговля исчерпала себя, фельдфебель нашел другой выход. Он предложил Кураце реализовать готовую черепицу, оставшуюся в печи. Десять плит — одно яйцо. За каждую тысячу фельдфебель обещал
Фельдфебель поставил дело на широкую ногу, за отдельную плату выделил двуколку для доставки товара на дом. Я обрадовалась этой работе. В траншейной печи я скрыта от посторонних глаз. В расположении румынских зенитчиков Мисосту в голову не придет искать меня. В глубине траншейной печи между штабелями кирпичей можно спокойно переписывать листовки. А сегодня Кураца сказала, что ты ждешь меня около мельницы.
Апчара помолчала и вдруг спросила:
— О Локотоше ничего не слышно? Чопрак пал. Ку-рада утверждает, что капитан на Шоулохе перемахнул через Кавказский хребет.
Седельщик смутился. Он знал, что капитан Апчаре не меньше дорог, чем Чока. Сейчас узнает, что он на мельнице, и ринется к нему, вместо того чтобы ехать выручать жениха.
Но врать седельщик не мог и рассказал все как есть, в том числе и про хирургическую операцию. После этого старик и девушка ехали молча. Двуколка мягко катилась по укатанной проселочной дороге. Впереди за оврагом показался Нальчик, притаившийся под лесистой горой. За эти дни на склонах горы появились плешины. С наступлением холодов гитлеровцы начали вырубать деревья в лесопарке, не решаясь углубляться подальше в лес.
ТРУПОВОЗ ФЕДЯ
Где находится немецкая комендатура, Бекан уже знал. Во всем городе, наверное, не было человека, который со страхом и трепетом не глядел бы на небольшой, дачного типа, коттедж со шпилем, утопающий в садах. До войны эти сады были местом отдыха. В тени деревьев прогуливались влюбленные пары. Местечко называлось Затишье. И оно оправдывало свое название. В первые годы установления Советской власти в этом домике отдыхал Сталин. Немцы заняли его не потому, что коттедж исторический, им он просто приглянулся, было что-то немецкое в его архитектуре. В доме отдыха, где полтора месяца тому назад размещался штаб армии, немцы разместили свой войсковой штаб, а в этом коттедже — комендатуру. Гестаповцев привлекало еще и то, что дом расположен за городской чертой, а поблизости от него есть глубокий ров, поросший кустарниками. Можно было не рыть могил. Этого рва хватило бы, чтобы захоронить всех. Немцы ставили обреченных над самой кромкой обрыва, и то, что начала пуля, доделывали каменные выступы, па которые, ударяясь, падали раненые люди.
Ручей, журчавший по дну глубокого оврага, покрылся розовым льдом. До оккупации в эту балку спускали отходы мясокомбината. От этого вода в речке была красной. И теперь, глядя на розовый цвет ручья, впадающего в Чопрак у самого моста, путники недоуменно спрашивали: почему река красная? Опять работает мясокомбинат? Задумались об этом и Бекан с Апчарой.
По городу пошли слухи, будто немцы собираются всех татов — горских евреев — положить на дно этого оврага. Татам запретили выезд из города. Некоторые таты надеялись на то, что немцы их считают кабардинцами, и сами везде говорили, что они кабардинцы. Но немецкие специалисты по расовому вопросу свое дело знали.
Сначала массовому истреблению татов помешал праздник освобождения — немцам не хотелось его омрачать кровавой
В Верхних Куратах рано утром появилось верхом на ишаке чучело бургомистра. В вытянутой правой руке бургомистр держал большой лист бумаги с надписью: «Хайль Гитлер!» Он сидел задом наперед и левой рукой держался вместо поводьев за ишачий хвост. Авторы этой шутки, видимо, знали легенду, согласно которой кабардинцы, истребив сборщиков дани крымского хана, труп одного из сборщиков отправили в ханский дворец верхом на ишаке. На этот раз вестник печали сидел на ишаке в образе бургомистра.
Голова «бургомистра» повисла, а ноги были крепко связаны под брюхом ишака, чтобы чучело сохраняло сидячее положение. Палка, просунутая в рукав, не давала согнуться руке, держащей плакат.
Люди шарахались от чучела, а ишак медленно брел по улице.
Мисост, услышав об этом, затосковал. Он усилил охрану своего дома и управы. Если ночью он шел один, то стрелял в воздух через каждые двадцать шагов. Ему казалось, что так он распугивает партизан, которые охотятся за ним, идут по следам или устраивают засаду* Но умные люди сказали Мисосту:
— Ты не только попусту тратишь патроны, но и обнаруживаешь себя. Ночью не видно, кто идет, а стрельбой ты заранее даешь им знать...
Мисост согласился, но без охраны не делал ни шагу. Теперь он жалел, что уборную поставил слишком далеко от дома — у самой улицы, как это делали раньше только князья. Это щекотало его самолюбие. Но теперь Мисосту было не до престижа — он чувствовал близость партизан и ждал возмездия.
Между тем Бекан и Апчара подъехали к комендатуре. У подъезда они увидели крытые машины, мотоциклы, легковые машины и даже коней под седлом. У ворот часовые с автоматами. Коттедж раньше был огорожен ажурным штакетником, теперь забор сверху донизу опутан колючей проволокой, а поверху тянется еще и спираль. Ни подойти, ни подъехать. Бекан решил больше не показываться в этом доме. Он остановился поодаль, бумагу, что вымолил у Мисоста, отдал Апчаре.
— Встретишь сына Шабатуко, скажи, что Чока —: твой брат, близкий родственник. Пусть его генерал подпишет бумагу. Одно слово пусть напишет: «Освободить». Не бойся, иди смело — аллах поможет тебе.
Апчара боялась. Кураца ей рассказывала, что сын Шабатуко ищет Апчару и хочет записать ее в ансамбль. Но та же Кураца советовала ей не высовываться даже в окно. Ее ищут по всем аулам, а теперь она явится сама, собственной персоной: берите меня.
Часовой, сурово преградивший дорогу Апчаре, долго вглядывался в бумагу, но и умеющему читать по-русски нелегко было бы разобраться в каракулях Мисоста. Так ничего и не поняв в записке, часовой пропустил девушку к коменданту.
Апчара с трепетом переступала зловещий порог. Многие уже переступали через него, но только в одну сторону. Обратно дороги не было. Апчара ждала и надеялась, что вот-вот навстречу ей попадется сын Шабатуко. Но и этой встречи она боялась. Неизвестно, как он встретит дерзкую Апчару. «А-а,— скажет,— это ты прячешься от меня! А теперь сама, как куропатка, лезешь в силок?
Хабибу я пожалел, это верно, но с тебя я возьму полной мерой». Когда Апчаре представилась вся эта сцена, она едва не повернула назад. Но уже возникла перед ней дверь с надписью на русском и немецком языках: «Временный комендант города Нальчика». Остановилась, чтобы отдышаться и успокоиться, иначе не хватило бы сил выговорить ни одного слова.