Словацкий консул
Шрифт:
— Я, наверно, ты знаешь, домой…
После того, как его компаньон заявил себя политическим беженцем, а одежды на мои небольшие деньги возник вагон и маленькая тележка, делать Лавруше в Мюнхене было нечего. Сердце мое разрывалось, так было жалко друга.
— А миссия? Что напишешь в отчете для перестроечной Группы?
— Ты знаешь, какой я писатель, — отмахнулся Лавруша… — В устной форме.
— И что скажешь?
— Что встретился с Андерсом.
— Они меня знают?
— «Свобода» у нас круглосуточно… И Андерс сказал… Я налью?
— Автоматом. Не спрашивай.
— Так что, — налил по стопкам, — сказал ты?
— ГПУ.
Он воззрился,
— А, ну да. Так и есть, между прочим. Могу нарисовать детали, если хочешь…
На это я засмеялся:
— Воображение, друг мой, нарисует.
— Но если тебе надо…
— Мне не надо.
— Тогда, если позволишь, лучше я скажу им: «Так держать!» Мол, Андерс наказал. Сильней их вдохновит.
— А их там много?
— В Братиславе? Зам мой отъехал. Я во главе… А в джазе — только девушки. Ты меня понимаешь?
Ничто его больше не держало. Не в пинакотеку же идти. Конечно, я заикнулся о Дюрере, о большом количестве Рубенса, но отклика не нашел. Лавруша то и дело вскакивал, отбегал в свою комнату, где продолжал сортировку.
Одному мне не пилось, тем более Apfelcom. От нечего делать включил телевизор. Взглянул на экран и заорал так, что залаяла наша лассо-апсо, тибетская собачка с рыком льва:
— Лавруша, блядь! Свобода!!!
В тот день, когда мы в Мюнхене месили грязь на барахолке, в Праге коммунисты подали в отставку. Победившая «бархатная революция» скандировала: «Гавела на Град! Гавела на Град!»
Как это могло прозвучать по-русски?
Сахарова — в Кремль?
Уменьшаясь в размере, Лавруша махал из окна вагона нелепым, но полюбившимся ему головным убором с фломаркта — вельветовым картузом с витой окантовкой. Я щурился сквозь слезы, швыряя руку ему вслед. Но вот он и слился с пейзажем. Мы повернулись и поспешили под зонтом к далеким сводам вокзала с газовой надписью «M"unchen» в преждевременных сумерках.
— Ты хоть дал ему что-нибудь?
Вопрос задел за живое. Возвращался Лавруша в подполье борцов за политику Горбачева, и собирал я его за кордон, как самого дорогого агента. Все, что мог. Не только в смысле шмоток. Отдал любимый «Грюндиг», прочно державший волну: Лавруша сказал, что их группа записывает на магнитофон все мои передачи. Как инструкцию к действию. Как было не отдать?
— А денег?
— Все, что выдал банкомат.
Он так по-детски смеялся: «Валюта — из стены!..»
Вместо упреков за брешь в семейном бюджете мне было с облегчением отвечено:
— И правильно!
Еще бы! Больше, чем родственник, если вдуматься. Познакомил когда-то в МГУ Друга я никогда не забуду…
1 января 1993 года на карте Европы возникла еще одна страна — Slovenska republika.
Лавруша стал новым ее гражданином.
Но в Москву вернулся не просто иностранцем. Въехал триумфально. С дип-паспортом.
Первым сообщением оттуда было, что, хотя Союз накрылся медным тазом, но улица, на которую выходят окна посольского кабинета, называется по-прежнему…
— Как?
— Гашека!
— Хорошо, не Фучика! — смеялся я у себя в Мюнхене, глядя в свежевымытое окно на сверкающие «ауди», «мерседесы» и «порше» внутри охраняемого оазиса «Свободы». — Но все же будь там бдителен… А из окна что видишь?
— Пух!
Не знаю почему (возможно, преувеличивал революционность того, что творилось в Москве), но мне тогда подумалось, что он имеет в виду пух из вспоротых перин.
Нет, тополиный, может быть, я забыл, но в это время Москва вся в пуху, и не далее как третьего дня
Не знаю, что успел он совершить в своем дипломатическом качестве. Полюбил внезапно кухню японского посольства. Встретил на рауте «твоего соседа-экономиста по В-1339… Соседку, то есть». — «Эго кто?» — «Не помнишь Розочку? Розу Ветрову?» Да неужели… Что делает с нами время, умноженное на пространство. Персонаж, несмотря на имя из «Алых парусов», вполне реалистический. До самых, пардон, трусов, за удержание которых — липковато насквозь промокших — истово боролась незамутненным разумом и волей однажды до рассвета на Ленгорах. Сразу, конечно, вспомнил. Застиранные на ощупь. С не до конца застроченной резинкой. Многократно перекрученной. К исходу ночи лопнувшей, что не мешало их натягивать, выявляя раздвоение, с ума сводящее, но недоступное для проницания подскакивающим от пульсации орудием. Товар «Галантереи» Гомельского производства. Пинского? Бобруйского? Города Слоним? Груди, их мелко-плотными розанами мне охотно подставляемые в порядке отвлекающего возмещения, воистину были поразительны — ну. Роза! ну, стервоза! — но подобного blue balls [6]. He выпало мне ни разу в жизни — ни до, ни, разумеется, после, когда нежданно, но становится вдруг много-много легче с опытом-возрастом, и однажды инициатором недачистановишься ты сам…
А Роза?
Ну и, конечно, слава богу, что.
«Большой постсоветский человек. Экономически интересный моей стране…»
Лишнего консул не сказал, а я не спрашивал. Было, не было: уже неинтересно. И если было, чем тут хвастать?
Однажды позвонил и начал говорить по телефону как-то сдавлено, а после разрыдался в трубку. Там, в Москве, на Гашека. Я понял только, что — сын…
Единственный.
Девчонок было много, но сын — один.
И что-то с ним не так…
«Прости! — пришел в себя Лавруша… — Подробности по возвращению из Пресбурга».
«Откуда?»
«Столица, под прессом которой твой Лавруша. Так немцы называли нашу Братиславу…»
«Брат! — неожиданно сказал я. — Держись, братан. Все будет хорошо!..»
При всей своей настроенности, нормальной для человека, все предки которого были порубаны либо раскулачены, радикализмом в годы МГУ Лавруша отнюдь не отличался. Терпеть не мог ГБ, а также ГРУ и если под давлением кооперировал, как в Сомали или еще в соц-Братиславе, то не сливался — подсолнечное масло и вода! В новой Словакии, интересы которой теперь представлял он в бывшей своей стране Большого Брата, Лавруша с рвением, конечно, выступал за перестройку, но не скрывал, что в том поддержаны они Кремлем и меченосцами. Теперь же, по причине того, что случилось с сыном, ретроспективно впал в бешеный антикоммунизм. Восстал тотально против. Во все разжавшееся горло. Потому что причина того, что с сыном, — борьба их с человеком. Работа на войну. Тяжелая промышленность. Усиленная химизация. Испортили на хер экологию. Музей коммунизма открыли в Праге, там насыпано в пробирки… Что? А сколько канцерогенного говна мы поглотили тут, в ЧССР, того не ведая. Сын часто смотрел в окно, а рос он, так уж получилось, с видом на дымящую трубу: