Словарь Ламприера
Шрифт:
Собрание окончилось. Вокансон двинулся обратно через вестибюль. Вскоре он услышал за спиной какой-то звук, остановился и обернулся. Из темноты возникли Кастерлей и Ле Мара.
— На одну минутку, месье…
Одна минута, и он снова двинется в путь, унося с собой их предложение. Потом он продолжит свое нисхождение по пустынным галереям и каменным анфиладам, вдоль узких выступов и трубчатых коридоров. Его выбор будет раскачиваться между «да» и «нет», «за» и «против», «вкл.» и «выкл.», когда он преодолеет зону между стимулом и реакцией, а потом вступит в зону напряженного бесстрастия, чтобы неуверенность наконец превратилась в «это» или «то». На острие скальпеля, в глубинах Нулевой Точки он ответит: да, я — на их стороне.
С небом творилось что-то неладное. Весь день угрюмые кучевые облака медленно захватывали дюйм за дюймом все стороны света. Где-то далеко за плотными скоплениями туч скрывалось невидимое солнце, усердно, но безуспешно пытавшееся пробить себе дорогу. И только теперь, на закате, пурпурные и золотые потоки света прорвались сквозь рваную рану, зияющую в темном небе, и упали на зеркало речной глади.
Ламприер смотрел с Вестминстерского моста, как столб ослепительного света соединил воду с небом. Бронзовый человек на пьедестале, должно быть, засверкал бы ярким металлическим блеском под лучами заходящего солнца, если бы кто-нибудь потрудился его заново отполировать и очистить от следов, которые оставили на нем нахальные голуби. Кривые буквы, выведенные зеленым мелом на пьедестале, утверждали: «Улицы зовут Фарину». Подобные лозунги множились с каждым днем, вызывая все новые городские толки и пересуды, недовольство и протесты, превращая даже законопослушных граждан в потенциальных бунтовщиков. Казалось, что мятежники в поисках выхода своему недовольству вот-вот начнут бить стекла, грабить церкви, нападать на кареты, поджигать театры… Ламприер взглянул на надпись и отвернулся, затем снова взглянул и нервно передернулся. «Могут подумать, что это моя работа», — мелькнула у него тревожная мысль, и он на всякий случай отошел подальше. На мосту он ждал Септимуса, с которым они договорились здесь встретиться. Но тот, как всегда, опаздывал, и Ламприер почти перестал надеяться, что он наконец явится. Торговка яблоками с надеждой наблюдала за его передвижениями. Редким прохожим было не до яблок. Но молодой человек в очках, не дойдя до ее лотка, остановился и поднял голову к небу. Оно стало почти свинцовым. Только на реке еще догорали красные блестки, напоминая стразы на дешевых украшениях.
Ламприер ждал Септимуса, чтобы сходить с ним вместе на фабрику Коуда. Ему казалось, что там он найдет что-то важное для своих не очень ясных ему самому изысканий. Статуи, которые грузились на таинственный корабль, изготовлялись на фабрике Коуда. Капитан Гардиан сказал ему об этом, и тут же Ламприер вспомнил, что уже слышал про фабрику Коуда, когда был на приеме у де Виров, — разговор еще шел о черепахах, которые якобы победили войско, а потом о гигантских черепахах, которые украсят какой-то оперный театр. Человек по имени Мармадьюк говорил, что заказал их на фабрике Коуда. Два дня назад Септимус легкомысленно пообещал ему пойти с ним в Ламбет, на фабрику Коуда. И не явился.
Вернувшись из Вороньего Гнезда, Ламприер прилежно трудился над словарем, остановившись наконец на «Ифигении»: это заглавие смотрело на него с укором, как, наверное, смотрела сама Ифигения на своего отца, Агамемнона.
«Принесите ее в жертву», — сказал прорицатель Калхас греческим военачальникам в Авлиде. Флот, безуспешно ждавший попутного ветра, был надолго прикован к побережью Беотии, и чем дольше тянулось это вынужденное промедление, тем упорнее велись разговоры о том, что удача отвернулась от ахейцев, тем больше спорили и ссорились военачальники, пока простые солдаты грелись на солнышке, предоставив вождям разбираться, кто в чем виновен. Может быть, Агамемнона не было при том решающем споре, когда все наконец согласились принести гневным богам подобающую жертву. Испуганные военачальники, наверное, сговорились без него, когда он отлучился на охоту. Ведь Агамемнон убил за свою жизнь столько оленей, что стал любимцем Дианы. Олени, Диана, привычные фишки собрались, начинается следующий раунд… Итак, с легкой руки Калхаса, по всеобщему согласию…
Агамемнон принял решение вождей с твердостью, осознав свою ответственность, и послал за дочерью. Он отправил, посыльного к Клитемнестре, чтобы передать ей невероятную весть: Ифигения должна стать женой Ахилла. Ифигения явилась к отцу и увидела зловещие приготовления; страх перед брачным ложем сменился ужасом перед смертным одром. Она умоляла отца пощадить ее, и глаза ее были полны слез — эти глаза Агамемнон будет потом вспоминать, ворочаясь без сна в палатке под стенами Трои. И все же нож Калхаса поднялся над жертвой и опустился, пронзив невинную плоть, и брызнула алая кровь, и затем… Затем все увидели, что на жертвенном алтаре блеет, моргая желтыми глазами, коза. Девушка исчезла. Люди не понимали, что произошло. Ее подменили? Или она превратилась в козу? Вероятно, тут не обошлось без вмешательства богов, заключили они. История Ифигении имела продолжение (правда, греки, отплывшие в Трою, о том не узнали). Однако в дальнейшей истории главная роль принадлежит не самой Ифигении, а ее родичам. Хотя в результате изменилась ее судьба… А что было потом?
Ламприер представлял себе Ифигению, и она послушно являлась, подчиняясь тайным подводным течениям длящейся войны, возникая в грядущем действе, еще более кровавом и страшном. Он воображал себе состояние Агамемнона: несчастный отец, которого толкают на убиение родной плоти и крови обезумевшие от страха товарищи. Он вынужден пойти на подлый обман, и вот он посылает своей супруге ложную весть. Заточенная в стенах Микен со своими женщинами, рабами, среди призраков аргосских царей — тени Акрисия, Персея, Электриона (отца, сына и внука Данаи, ставшей жертвой своего послушания и неумолимости рока) ждут от нее, разумеется, беспрекословного повиновения воле мужа, — что может несчастная Клитемнестра? И она отправляет Ифигению к отцу. Сколько таких дочерей легло на алтарь? Сколько избегло смерти благодаря случайности, удаче, судьбе или вмешательству богов? Ифигения казалась безвольною куклой, игрушкой в руках перепуганной шайки героев, которые много недель, ожидая у моря погоды, следили за равнодушным к их бедам ветром, пока не догадались, что кто-то очень сильный требует от них жертвы. А увидев на алтаре эту нелепую козу, которую преподнес им несоизмеримо более высокий разум, чем тот, каким мог бы похвастаться даже самый хитроумный среди них, почувствовали ли они его издевательский смех? А кроме того, как уже было сказано, у этой истории будет финал.
Щербатый рот в облаках закрывался, всасывая фиолетовый отсвет речной глади. Перед Ламприером был Ламбет. Старушка-торговка пыталась привлечь его внимание к яблокам.
— Ламбет, — сказал Септимус, забирая статьи на «G », «Н» и часть буквы «I ». — Все подписано?
Два дня прошли в кажущемся безделье. Ламприер грезил, как он кидается к алтарю в Авлиде, словно смеющийся плавтовский раб, глядя сверху на столпившихся славных воителей в церемониальных нагрудниках, хватает девушку в объятия и мчится к поджидающей его лодке. Когда он будет бороться с волнами прибоя, девушку настигнет шальная стрела (шальная стрела?!); потом последуют скорбь (так положено) и отмщение. Джульетта всегда присутствовала в мечтах Ламприера о прекрасном будущем, которое им суждено после тяжелых утрат и долгих лет скорби в разлуке. Утрата Джульетты была так романтична, что Ламприер почти верил в то, что завоевал ее сердце. Ведь был же в действительности тот поцелуй, первый в его жизни, который она подарила ему в библиотеке на Джерси. Она действительно коснулась его щеки губами, она почти обнимала его, помогая подняться, когда он упал тогда, у церкви. Разве этого мало? Эти незабываемые воспоминания заставляли его вновь и вновь строить свои воздушные замки; время от времени он встряхивался, протирал кулаками глаза, потягивался и опять слонялся по комнате. Ламприер жил в ожидании знаков, роковых встреч, знамения небес. Септимус и Лидия, Уорбуртон-Бурлей и даже Боксер — у всех была уверенность в себе, и, наверное, она их защищала. Казалось, все были уверены в себе. Это касалось и Джульетты. Но у него, у Ламприера, уверенности не было.
В сером небе громоздились черные тучи, похожие на затонувшие корабли, и Вестминстерский мост тонул в сгустившихся сумерках. Ламприер понял, что Септимус уже не придет и при этом его друга не замучают угрызения совести. Было уже полседьмого. Ламприер купил несколько яблок, перешел мост и направился к югу, к фабрике Коуда, машинально перебирая в памяти все, что он о ней знал.
— Эти садовые скульптуры — такие забавные штуковины, — сказал ему Септимус два дня назад. — Они украшают и дома, и сады по всему городу. Фабрика производит их уже двадцать лет. Их делают из камня Коуда.
— А я их никогда не встречал, — ответил Ламприер. — А что такое камень Коуда?
— Очень занятный материал: выглядит совсем как камень и такой же прочный. А стоит намного дешевле. Его изготовление — секрет владельцев. Говорят, что его получают из какого-то особого сорта глины, вроде каолина. Рецепт изготовления хранится в тайне. А для статуй делают формы, потом заливают в них эту массу, она твердеет. И в конце их еще обжигают в громадных печах на фабрике. И как же ты их не встречал? Ты должен был их видеть в саду у де Виров — такие милые дельфины. У Эдмунда их пара — стоят в начале аллеи. Ну так вот, они от Коуда.
Ламприер не припомнил дельфинов, но зато хорошо помнил, как из окна Вороньего Гнезда смотрел на развалившийся ящик и открывшуюся взорам статую Нептуна.
— Значит, они грузят на корабль такие статуи в ящиках, — говорил Септимус, доставая бутылку из кармана и озирая комнату в поисках стакана. — Ну и что? Что в этом особенного?
Ламприер вспомнил о своем обещании, которое он с вызовом выкрикнул вдогонку удалявшемуся Теобальду Пеппарду в переулке Синего якоря, о Джордже, нашедшем смерть в своей убогой постели. Он вспомнил о предостережении своего покойного друга и о предостережении капитана Гардиана. Он подумал, что убийце расправиться с ним ничуть не труднее, чем с Джорджем, и о том, как это ему самому пока удается избегнуть беды. Потом он взглянул на Септимуса.