Словарь Ламприера
Шрифт:
— Да.
— Если вас интересует мое мнение, — сказал капитан Гардиан, — то вероятность такого совпадения не больше, чем вероятность для торгового судна проскочить незамеченным мимо любекских таможенников. А это, — убежденно добавил он, — практически невозможно.
Практически невозможно. Спустя некоторое время Ламприер покинул Воронье Гнездо, унося с собой обещание капитана Гардиана, его предостережение и черную кожаную папку с картами, которая была такой большой, что ее пришлось нести двумя руками и при этом держать перед собой всего в футе от лица, положившись на милость лондонских улиц, где малейшего столпотворения было бы достаточно, чтобы сбить Ламприера с ног. Молодой человек размышлял о шляпах: широкополое сооружение на голове наблюдателя номер два, упомянутое Гардианом; еще одно, промелькнувшее над ним, когда стальная рука незнакомца вытащила его из толпы, слушавшей Фарину, еще больше разорвав при этом его пальто (до сих пор не зашитое!). Таща свой необъятный атлас в папке, хлопавшей на ветру, и двигаясь к набережной вверх по Пиллори-лейн, Ламприер припомнил индуса, сидевшего в трактире «Корабль в бурю»: взгляд, брошенный им на дыру в пальто, и его плащ (черный плащ!), перекинутый через спинку стула, на сиденье которого покоилась широкополая шляпа — точь-в-точь такая, какую описал Гардиан. Может ли быть, что это одна и та же шляпа? Или все же разные? Или одна и та же шляпа, которую носили несколько человек, передавая ее друг другу через определенные промежутки времени? Или существовало еще какое-нибудь неизвестное объяснение?
Резкий порыв ветра, неожиданно налетевший на Ламприера, когда тот вышел на набережную, протащил его за собой несколько шагов и утих. Ламприер пошатнулся и оступился, являя собой весьма комичное для прохожих зрелище. Папка, раздувшаяся черным парусом, не давала ему возможности как следует осмотреться вокруг. Небольшие выбоины и неровности мостовой превращались в непроходимые рифы, а встречные горожане ежеминутно грозили крушением. Сквозь тяготы путешествия и внутреннюю сумятицу в мысли юноши настойчиво пробивался однообразный мотив, тягучей нотой взмывая из головокружительных глубин, касаясь его на миг и снова пропадая в темной пучине, словно древний, давно рассыпавшийся в прах корабль с черными парусами, завидев который бросился со скалы в море Эгей, заплативший жизнью за оплошность своего забывчивого сына. Пальцы Ламприера онемели от напряжения и холода. Совсем стемнело.
На улицах были видны признаки жакерии. Стену стеклозавода Роулендсона украшала надпись: «Мы омоем кровью знамена». И рядом еще более красноречиво и просто — «Фарина». Спешивший домой под яростным натиском ветра Ламприер думал о том, сколько безжалостных ветров, и бурь, и дождей должно пронестись, чтобы страшные древние боги стали садовой скульптурой. Может быть, мощную грубость их черт время мельчит и стирает. И тогда, утончившиеся и смягченные, ослабевшие и покорные, они не пугают любящего красоту реставратора. Тесей улыбается бессмысленной улыбкой кретина. Нептун держит урну, из которой «должна литься вода, как из фонтана…» Но все равно, с этими коудовскими статуями что-то было не так…
Он думал о древних богах и героях, влекомый парусами с изображением морей и гаваней, — словно корабль, скрипящий и кренящийся набок, проплывая вдоль знакомых и чужих побережий. Судно, брошенное на милость тысячи ветров, скитающееся в океане старых заблуждений и новых ошибок; вот его грот-мачта уже еле видна над горизонтом; впереди его ждет, разинув зубастую пасть, последняя гавань, и бухта Ла-Рошели примет его в свое лоно.
Очертания гавани беспокоили Ламприера, пробуждая в нем смутные догадки. Быть может, в каких-то иных незапамятных временах он сам плавал в рошельской бухте, глядя на отроги скалистых извилистых берегов, а теперь, увидев у Гардиана чертеж, мертвую схему картины, некогда вживе представшей его глазам, невольно вернулся туда, в далекое прошлое, и словно наяву различил за условностью карты настоящую гавань с ее устьем — единственным входом в бухту, единственным разрывом круговой линии побережья, напоминавшей огромную и неровную букву «С».
Вымокший до нитки мальчишка-посыльный принес записку от Жака, и они немедленно отправились на дело. Вокансон помнил этот ужасный ливень. Окна «Красной виллы» горели красными огнями. Индус караулил на Рю-Бушер-де-Дю-Буль, перед домом терпимости. Он стоял под окнами, как часовой. Ле Мара подошел к нему сзади и после короткой борьбы вышиб из него дух; индус успел только полоснуть его ножом по горлу.
Вокансон сосчитал, сколько зим миновало с той ночи: семнадцать. Они втащили индуса в карету. Вокансону запомнилось повернутое к нему длинное лицо. Они отвезли его в Англию. Из Дувра — в столицу, а после, через потайные шахты и туннели, Вокансон доставил его сюда, в свою мастерскую, заваленную серебряной проволокой, медными стержнями, креплениями, регуляторами, крохотными храповиками и сетчатыми цепочками, инструментами часовщика и хирурга. Уединившись здесь, в одном из самых дальних закоулков Зверя, Вокансон, не теряя времени, надрезал индусу пальцы и вставил в них блестящие стальные стержни, а под кожу на лице поместил перфорированную пластину. Весь пол был залит жижей, руки Вокансона были по локоть в крови. Он заглянул в глаза индусу и увидел, как в оболочку человека проникает машина с ее шестеренками и крошечными винтиками, автоматическими разгибателями и сенсорами. Лицо приобрело выражение нечеловеческого спокойствия: это было спокойствие Нулевой Точки.
Затем он опустил крышку черепа, и стальная пластина вгрызлась в мозговые ткани, отсекая одни связи, освобождая другие, вводя совсем новые, одновременно возвращая к жизни временно угасшее сознание, находя нужные точки в коре мозга и укалывая их стальной иглой. Веки то поднимались, то опускались, отвечая на колебания игл; из разрозненных нейронов складывались циклы обратной связи и нервные узлы; творение Вокансона зависло где-то между «точкой 0» и «точкой 1», между жизнью и нежизнью, человеком и нечеловеком; но иглы продолжали двигаться, проникая все глубже, и вот наконец открылся рот, и новое существо произнесло свое первое слово — последний мостик, связывающий его с жизнью, которая теперь сведется только к пассивным воспоминаниям.
— Бахадур, — проскрипел человек-машина.
Вот так он поступил с последним «эмиссаром» наваба. Той ночью в Париже Жак выбрался из борделя с красными от бессонной ночи глазами и с тем пьяным простофилей, последним из Ламприеров, которого он таскал за собой, играя в опасную игру. И кому пришлось расхлебывать последствия этой нелепой игры семнадцать лет спустя? Кто в этой мастерской корпел столько месяцев над воющими зубастыми псами, заменяя их врожденные инстинкты и благоприобретенные пристрастия точной программой, вживляя в их мозги петли из серебряной проволоки и стальные волокна, чтобы они знали озеро и хозяина, чтобы не тронули голую девчонку и парня, прятавшегося в кустах? Кто превратил преданность домашней собаки в дикие волчьи инстинкты, чтобы его творения разорвали на части Шарля Ламприера?
Впрочем, эти собаки не были совершенством. Кастерлей перестрелял их, и правильно сделал. Но Бахадур, его раннее, более драгоценное создание, — это было нечто совсем особенное: в нем поддерживалось тонкое равновесие между необходимыми человеческими воспоминаниями и механизмом, сотворенным с помощью винтовой нарезки, скальпеля и пилы. Они отправили ассасина обратно к его хозяину, навабу. Это была настоящая бомба со стальным остовом под кожей и смертельным спусковым механизмом: теперь тот, кто послал этого человека в Париж, чтобы уничтожить своих врагов, сам падет его жертвой. Жужжание миллиардов крошечных переключателей, которые щелкнут перед тем, как нанести окончательный удар, а потом — тишина! Ничто.
Однако они потеряли его. После того как он вернулся к своему хозяину, они не имели о нем никаких сведений. Наваб продолжал свои делишки в прежнем духе. И вот теперь в городе находился преемник Бахадура, куда лучше подготовленный к своей задаче. Он был более опасен, чем Бахадур; для такого случая и существовал сын Шарля Ламприера.
Вокансон обернулся и обвел взглядом ряды человекообразных существ. В тусклом свете можно было различить стальные пластины, увешанные гирляндами проволоки, медные и цинковые узелки, переплетения металла с другими материалами. Руки и ноги — простые стержни на шарнирах, медные черепа, вместо глаз — линзы, соединенные с грубыми фоточувствительными пластинками, вмонтированными под металлической решеткой ребер. Потом появится глиняная плоть. Потом — немного амальгамы, и можно отправлять их на фабрику под видом садовых статуй. Тут Вокансон с отвращением вспомнил, как у де Виров ему пришлось вручную тащить через заросли к болоту расплавленный металл и сифон под видом дренажных приспособлений. Подумать только, дренажные приспособления! Безусловно, на фабрике Коуда были хоть какие-то условия, к тому же там все уже куплены и используются по назначению, но все же…
Вокансон снова оглядел свою мастерскую. Из полумрака на него безмолвно таращились автоматы. Он знал, что они погружены в свои грезы. Вокансон вздрогнул. Основные последовательности реакций выключить было невозможно; нужны раздражители.
Каждая машина должна совершить прыжок из пункта «А» прямо в пункт «Z ». Каждой нужно «свободное», нейтральное пространство, разрыв причинно-следственной цепи — Нулевая Точка. В этой точке они и предавались своим тайным грезам. Здесь к ним возвращалась память о разорванной плоти, о костях, извлеченных через точечные надрезы; о проводимых над мозгом истязаниях, о которых сообщали ему нервные окончания, когда мастер удалял из своего творения человеческие клетки и замещал их блестящими металлическими пластинами, стержнями и проволокой — здесь, на хирургическом столе, пропитанном болью. В Нулевой Точке находились все воспоминания о перенесенных муках.