Слово и дело. Книга 1. Царица престрашного зраку
Шрифт:
– Я более принца того достоин, – честно заявлял Миних.
Глава десятая
Деревенька Гнилые Мякиши по-над самой речкой. Из сугробов, под берегом, торчат жесткие перья камышей. Присели в снегу избенки мужичьи. Потихоньку светает…
Бабушка Федосья первой встала, огонек вздула. Лучину в зубах зажала и на двор вышла. Крикнул встречь петушок-умница: мол, пора и день начинать, слезай с печи, люд православный! По улице бабы зашастали: у кого огонька не было (затух
Закурились тут Гнилые Мякиши дымом, запахло всяко…
А на горушке – дом господский (такая же изба, только шире, в оконцах не лед, а стекла вставлены). Мирон Аггеевич Тыртов, барин старый, флота мичман отставной, велел из подпола достать полосу мыла. От той полосы кусочек себе отрезал и помылся. Обмылочек же, чтобы дворня не пользовала, в сенцах за матицу спрятал.
На костыль опираясь, прошел Тыртов в горницу. Три вдовые невестки обхаживали свекра, желанья его угадывая. Того подать или этого?.. Старик в красном углу сидел, а под иконою – кортик. А за иконою тараканы жили, они там шуршат себе и шуршат.
– Хорошо, – сказал Мирон Аггеевич. – У других-то хуже…
Только было огурчик из рассола вынул, как хорошее-то и кувырнулось. Влетел на двор Тыртовых малый соседский – от господ Паниных. Без шапки, босой, ноги вразброс на спине лошадиной:
– Барин! Меня к тебе господа прислали… Коли что есть, так спрячь. Да ревизскую сказку сверь – нет ли лишних? Беда, беда! Недоимки за все годы прошлые берут, жгут и порют!
Старик огурчик дожевал и – к себе. Там у него счеты имелись самодельные: на веревочках были желуди лесные навязаны. И стал Мирон Аггеевич на желудях тех считать – чего казне недоплачено?
Вышел к невесткам потом – с бедой в глазах.
– Водки! – сказал. – Да стол накройте загодя. Может, еще и откупимся? Дети-то, сыночки мои… – заплакал старик. – Одна буря архангельская всех в един час забрала. А меня-то вы с бабами своими оставили… без внуков! О господи…
В полдень вошли в Гнилые Мякиши солдаты. На крылечко дома дворян Тыртовых поднялся офицер:
– По указу государыни нашей матушки…
– Уже то ведомо, – ответил старый мичман, а невестки его раскраснелись. – Извольте к столу, сударь, жаловать…
За столом руку офицера нащупал, положил туда для начала.
– Все едино не поможет, – сказал ему офицер, взятку приняв охотно. – Коли с вас не взыщут, так с меня взыщут… Лучше уж вы, сударь, своей властью, властью помещичьей, с мужиков требуйте. А на то я указ имею строгий… времена ныне не жалостливы!
Мирон Аггеевич, невесток не стыдясь, браниться стал.
– Вор ты, вор! – говорил, губы кусая. – Я ж тебе сей миг остатнее свое сунул. А мужики догола выщипаны допрежь тебя… Что взять, коли нечего дать? Боженька-то – эвон! – показал старик на икону, – боженька все
– Тогда… правеж! – ответил офицер и есть не стал.
Из-за стола скинулся – убрел по сугробам вниз, где чернели, словно размокшие снопы, мужицкие избы. А помещик сидел долго. Под любимой иконой – кортик флотский, а на кортике том – слова громкие, слова победные: «Виватъ Россiа».
Снизу дворня прибежала, стали рассказывать ему:
– Мужиков да баб усех на двор выгнали. Иные-то босы, барин. Надеть неча! Мерзнут… А живинку уже забрали в казну царскую. Бабка-то Федосья в уме повредилась. Так и воет, так и воет: у ей, барин, телка остатня, уж така ласкова… Взяли телку ту!
Мирон Аггеевич посмотрел на оконце: там зябко светило солнышко и сверкал снег. Махнул рукой, слезы пряча.
– У кого что есть – сымай! – велел дворне. – Да вниз бегите, отдайте. Не стоять же им босым на снегу. Погибнут, чай…
Отдал подушные недоимки только один мужик – Захар Шустров: он долго в бегах находился, наторговал или разбойничал – того никто не ведал. Но он – отдал! А больше никто!
Когда скотину забрали, сусеки подмели, холсты домотканые смерили, офицер считать стал. И, подсчитав, сказал:
– Не журись, Мякиши! С ваших тягл ишо сорок шесть рублев с гривнами… Отдай и не греши! А то бить вас стану…
Завыли бабы, вся деревня упала ему в ноги:
– Миленькой… родненькой, за что немилость така?
– Воры вы! – кричал офицер, озябнув, валенками стуча. – На вас недоимки старые налегли. И быть вам за беглых в ответе. И за них тож сыщем! Оттого што казне государыни убыток терпеть не след… Волю дай, так вы все разбежитесь, а кто государыню кормить станет? Подати – дело божеское…
А стоял здесь же дедушка Карп, мутноглазый. Сколько лет жил – сам не помнил. Чего-то все, коли бражки выпьет, про царя Михаила молол. То дела очень давние, как и сам дед… Вот к нему офицер и прицепился сдуру:
– Тебя почто в сказке не указано? Ты откель таков?
– Да его забыли, – вступились мужики. – Он старичок тиха-ай. Когда сказку ту писали, он тиха-а сидел. Его и обошли люди письменные. Дедушка тиха-ай…
Тут офицер палку взял и пошел всех по спинам молотить:
– Долго мне тут мерзнуть с вами? Или вы беглых кроете? А может, тихого-то того уже давно ищут?
И улыбался дедушка Карп – беззубый, глухой и тихий.
Захар Шустров (богатей) плечом вперед подался.
– Погоди бить-то! – закричал офицеру. – И пошто старичка убогого тронул? Говорим тебе: нашенский он, тыртовский…
Взяли солдаты трех бобылей-мужиков. Для начала поздоровее выбрали. Привязали к тыну, заголили им спины белые.
– Начинай править, – сказал офицер и отошел…
Мирон Аггеевич велел хрену из погреба принести и стал хрен тот нюхать. Он крики людей слышал, и ему худо было. Тыртов знал наперед, что сколь ни правь, а взять с мужиков его нечего.