Слово предоставляется детям
Шрифт:
Шли мы больше лесами, спали больше на траве и на листьях. По дорогам уже двигались немцы.
Но вот один раз мы сильно устали и решили войти в деревню. В деревне было очень тихо, и мы не думали ничего худого. Нас одна бабушка зазвала к себе - рукой так из окна поманила. Ее избушка была на самом краю деревни. Не успела она ничего нам сказать, как мы видим в окне большое пламя. Мы спрашиваем: "Бабушка, это чего?" А она шопотом нам говорит: "Это там сейчас немцы завели в церковь всех женщин от пятнадцати лет и до старых и там их сейчас жгут. Я сама только и спаслась, что в погребе сидела". Тогда мы выбегли и в огороде притаились.
Немцы стояли вокруг церкви кольцом. Видим, к ним подходит один молодой парень. Он из хаты выбежал, потом пошел ровно, потом опять побежал - и к офицеру. От нас не видно было лица, а голос такой, будто плачет. И просит офицера: "Откройте их!" - и еще что-то говорил - мы не слыхали - что-то, что не надо, пожалуйста, этих женщин жечь... Офицер вынул шашку и ударил его по голове.
Мы здесь часто сядем теперь в кучу, сидим и думаем: скорее бы их прогнали, скорее бы про их название даже забыть, и будем мы свои города обратно строить.
Люба Булгакова, 15 лет, из Гомеля.
Записано 4/IV-42 г. в Детдоме № 13, в Ташкенте.
ЭВЕЛИНА МАЦЮПЧЕНКО
Знаете вы в Москве Лепешинскую? Ольгу Сергеевну?
Я у нее пять лет училась. Второй ученицей была.
Меня очень любили тамошние ребята. И в больнице любили. И здесь, в детдоме, любят. Слушаются - даже самые разбалованные - если я только скажу: не стану разговаривать!
– так они золотые делаются. Это, я думаю, потому, что я такая активная. Я пляшу, и на гитаре играю, и вышивать умею, и на собрании могу выступить.
Но больше всего мне хотелось стать летчицей. Балерина - и летчица! Но в аэроклуб я не попала.
Меня возраст сгубил. Мне еще нет пятнадцати. Вот и не взяли меня в аэроклуб.
Зато, когда началась война, я сразу вступила в группу ребят санитаров.
После первой бомбежки мы вместе с одной моей подругой вышли на улицу. Мы заинтересовались пойти в то место, где упала фугасная бомба или где был пожар. Прошли мы несколько улиц, а там на углу была у нас бакалея. Она оказалась вся разбитая.
Потом мы побежали к горящему домику. Там как раз пожарные отстаивали сберегательную кассу. Мы с подругой помогали пожарным таскать и откидывать доски.
Мы смотрели на пожарище и проклинали Гитлера и его стервятников. На другой день, на Арбате, я встретила подруг. Они меня стали стыдить, что я бегаю неорганизованно и бью баклуши, а они все уже дежурят в нашем доме. (Когда папа уехал на фронт, а мама эвакуировалась с сестренкой в Рязань, я ушла из нашей пустой квартиры жить к одной моей подруге.)
Тут мне стало стыдно и я решила вернуться в наш пустой дом. В первую же тревогу я надела свою санитарную сумку и попросилась дежурить в бомбоубежище. Тем, кто нервничал, я давала валерьянку и успокаивала их. И вдруг я услышала крик. Кричали: "Откройте двери! приготовьте кровати!" Раз я дежурная, значит - это мне. Две девочки, тоже санитарки, несли на носилках молодую девушку. Голова у нее была вся забинтована, но кровь ручьем лилась сквозь повязку. Я вся
Скоро эта девушка - ее звали Вера - пришла в чувство. Первым долгом она спросила меня: "Дорогая подруга, скажи мне, это я упала, или меня ранили? Скажи мне только правду". Я знала, что если ей сказать правду, то на нее подействует плохо, и я решила обмануть ее: будто она споткнулась на бегу и упала.
Врач, приехавший со скорой помощью, сказал мне: "Ты удачно наложила повязку".
На следующую ночь налета не было. Моя подруга смеялась: "Нам немцы дали выходной".
А потом мы, санитары, дежурили на крыше. Там, возле зениток, были расположены наши зенитчики, и нам разрешили дежурить, чтобы оказывать первую помощь, если кого вдруг ранят.
Я и раньше часто бывала на крыше. Но тогда я лазила, чтобы сгонять непослушных мальчишек, или за голубями, а теперь вот пришлось встретиться с бомбами... Я радовалась, что мне приходится пережить хоть одну войну. Раньше я всегда завидовала маме и папе, когда они рассказывали про гражданскую войну. Я мечтала тоже участвовать в настоящих боях и защищать родину. Но, по правде сказать, во время теперешней войны мне иногда становилось как-то жутко.
Я сидела на ящике и смотрела в небо. Небо было звездное и светлое. Я даже сказала: "Ну, я говорю, сегодня они не прилетят - небо слишком чистое". Но не тут-то было. Только я это сказала - через пять минут тревога. Вдали показались немецкие самолеты. Скоро прожектор поймал всю их группу. Они летели плотной кучей - шесть штук. Прожектора освещали их так ярко, что на боках были видны фашистские знаки. Я очень испугалась за Киевский вокзал. Вдруг они бросят туда бомбу. Но тут зенитчики получили по проводу приказ открыть огонь. У них воздух был разделен на какие-то клетки, и группа противника оказалась как раз на нашем участке. Зенитчики моментально открыли огонь. На крыше стало шумно. Я пробовала затыкать уши пальцами и косынкой с шеи, но ничего не помогало. Одна из наших зениток угодила в самую середину вражеской группы и задела один самолет. Он моментально загорелся и задел другой. Они штопором полетели в сторону Москва-реки.
В это время нашим зенитчикам пришел приказ прекратить стрельбу. Стрельба началась на другом участке. Но скоро над нашими головами снова промчался вражеский самолет. Он сбросил бомбу. Я услышала свист и вой воздуха. Я подумала, что это не к нам, а рядом, но это было к нам. Бомба упала в то место нашего дома, где на крыше для красоты поставлена беседка. Я стояла рядом с моей подругой Надей - она была из нашего класса и из нашего санитарного кружка (она удивительно хорошо училась по математике), и вдруг мне в голову ударило чем-то. Когда же я пришла в себя, то увидела кошмарную картину: моя подруга Надя лежит, и у нее нет ног. Я закричала и подозвала другую нашу подругу, Раю. Мы взяли Надежду под мышки и за бедра и отнесли в бомбоубежище. Там мы перевязали рану и старались привести Наденьку в чувство, но все было бесполезно.