Случай из жизни государства (Эксперт)
Шрифт:
А вот что произошло в Москве, на углу Красноармейской улицы и Эльдорадовского переулка.
– Дай закурить!
– сказал одинокому прохожему другой одинокий прохожий, а когда тот достал пачку сигарет "Мальборо" - ударил его по голове газетой, свернутой в трубку. Внутри газеты находился отрезок кабеля в свинцовой оболочке и поэтому первый прохожий упал без чувств, а второй, наклонившись над телом, вытащил из внутреннего кармана куртки портмоне с двумя сотнями долларов и двадцатью рублями. Потом грабитель пошел в ночной магазин, купил бутылку фальшивой водки, выпил - и уже через два часа, потеряв сознание, медленно и безнадежно замерзал в придорожном сугробе.
Потерпевшего нашла старушка, вышедшая на прогулку с мопсом, вызвала всех, кого нужно
А через час с небольшим совсем близко от места происшествия проехал черный автомобиль "Лексус" представительского класса. В салоне за тонированными стеклами виднелись три силуэта, а в багажнике почти не шевелился банкир Валерий Анатольевич Севрюк, которого ничему не научило общение с правильными людьми. Он и не мог пошевелиться, потому что с ног до головы был заклеен лентой типа "скотч" - Шрам сказал: "Не жалеть денег на мелочевку", поэтому имеющимся у братвы скотчем можно было обклеить человек триста.
Банкиру было почти хорошо. Он, можно сказать, смирился со своей участью, не ждал пощады и понимал, что разговаривать с ним не будут; хорошо бы, дали сказать самому что-нибудь...
Но в общем и в частности говорить было нечего, даже если бы и разрешили. "За все нужно платить", - думал Севрюк. Он понимал, что попал в безвыходное положение не тогда, когда его, чуть оглушив, заклеивали скотчем и помещали в багажник, а давно - три года назад, когда он, соблазнившись легким наваром, согласился переводить через банк воровские деньги.
Конечно, хотелось жить. И ясно было, что эта желаемая жизнь вот-вот кончится. Приближалась какая-то страшная стена, за которую должны были перебросить его бренное тело: что там? "Хоть бы не мучили", - подумал Валерий Анатольевич. "Да нет, не будут... небось, порубят на куски и закопают на пустыре каком-нибудь. И никто на могилу-то и не придет...". Впрочем, на могилу, даже если бы она маячила в перспективе, прийти и вправду было некому: немногочисленную родню (седьмая вода на киселе!) Севрюк от себя отодвинул, даже отцовскому двоюродному брату не дал тыщу баксов, хотя тот просил для дочки, на приданое, на свадьбу. Не дал - не потому, что был жаден, просто всякая сумма имела счет и соответствие, а в тот момент ну никак нельзя было оторвать от капитала даже малую кроху... "Зря не дал, девке без приданого нельзя, особенно сейчас..." Он стал думать о том, что было бы, если бы он дал деньги, не тыщу, а, скажем, пять... нет, пять многовато... три... нет, две дал бы. Или полторы... Дочка дядькина как её звать-то?
– рада была бы. Да от штуки баксов бы кипятком писала! И жених её тем более. Может, и на могилку пришли бы... Где она, могилка-то? И кто вообще на неё придет? Неужто компаньон этот, дятел хренов, Анджей? Это ж надо, придумал называть себя - Анджей... На самом деле он Андрюха, Андрюшка, Андрейка... Впрочем, раздражение на компаньона вдруг пропало: Вадим Анатольевич сообразил, что Анджея-Андрюшку, сейчас, вероятно, везут в другом багажнике другой машины... Злорадства не было: все же друг детства, вместе голубей гоняли, одних и тех же девок трахали. А вот жену Вадим Анатольевич вдруг помянул с такой злобой, что, будь он чуть поуже и попластичней телом, то уж наверняка, подобно знаменитому Гудини, выполз бы из скотча, просочился бы в щель багажника - и домой, убить её, суку рваную... В багажник её, козу противную!
– и на двадцать восемь частей! В кислоту её, гадину, в известь - чтоб и следа не осталось!
Но комплекция Севрюка никак не могла позволить ему стать подобным Гудини. И не жену его, Татьянку, везли в багажнике, а его самого. Она же, супруга, вполне вероятно находилась сейчас в объятиях Алика Запекушина, этой накачанной
"Господи, как жить-то хочется!!!" - каким-то внутренним криком-воплем прозвучала мысль.
И в ту же секунду "Жигули", подпрыгнув, резко остановились. Банкир в багажнике больно ударился затылком. Хлопнула дверь, послышались невнятные голоса.
– Давай, давай, открывай, не греби мозги, - сказал кто-то громко и приказным тоном.
– Стволом-то не тыкай, командир!
– отвечал другой - по голосу, кажется, его, Севрюка, "охранник" Кучумай.
– Он у тебя на предохранителе? А то пальнешь еще... Умеешь обращаться с оружием? А?
Громкий многоголосый мат заглушил все остальное. Потом застучало, загрохало.
Вдруг стало легче дышать: открылся багажник.
На Севрюка, заслоняя звезды, смотрел курносый, в веснушках, человек в пятнистой каске - как у американских солдат во Вьетнаме. Ствол короткого автомата был направлен прямо в лицо банкиру.
– А это что, мумия? В музее сп......ли?
ЗИМЛАГ
МОНГОЛЬСКАЯ ДУМА
Монгол не спал, просто лежал с закрытыми глазами и, конечно, почувствовал луч фонаря, скользнувший по векам. Он никогда не "бегал", его проверяли по другой категории.
Возле шконки Монгола на трехслойной мешковине лежал Подкумок. Во сне он шевелил хвостом, потому что всегда был недоволен. Чему радоваться? Еда эпизодическая, хлеб да изредка шкурки от свиного сала. Вкусную сырую рыбу Подкумок ел один раз за всю свою двухлетнюю жизнь, как и сметану, от которой с желудком произошли неприятности. За них-то Подкумка и вышвырнули в раннем возрасте из свиданочного корпуса, где он только-только пытался развернуться в вопросе жратвы и тепла. Теперь он обитал в бараке, где, правда, тоже было тепло, но и неуютно от табачного дыма и назойливых людишек. Как-то раз зеки попытались напоить Подкумка чифиром, обожгли всю морду. Пришлось целые сутки отлеживаться в щели под бараком, опасаясь проклятых крыс. Но, если сравнивать барак с улицей, где властвовал нескончаемый мороз, то, конечно, жизнь Подкумка была сносной. И ногами его никто не бил, в отличие от свиданочного шныря Шухера или здешнего Сопли... А кошку ему уже два раза приводил контролер Зуев, маниакально охочий до сексуальных зрелищ.
Отстучали каблуки проверки, хлопнула дверь барака.
Монгол перевернулся на левый бок и взглянул на кота. Привычная мысль о сравнении тут же облеклась в затейливую фантазию. Монгол постоянно сравнивал себя с тем или иным существом, попадавшимся ему на глаза, будь то человек или зверь, машина или дерево. На кота он вроде не был похож, хотя и обустраивал свою лагерную жизнь, можно сказать, с кошачьей ловкостью. Привыкнуть же к несвободе Монгол никак не мог, всегда с внутренним нетерпением ждал "звонка" или любого другого резкого изменения судьбы. А кот? Что кот... вечный фрайер, не более того. И погонялово у него стремное. Монгол как-то сравнивал себя даже с сексотом-киномехаником, что нынче снова торчал под кинозалом и подслушивал их блатные разговоры. Хорошо шуганули, пса... впрочем, никто не собирался "мочить" сексота: Штырько был весь как на ладони, блаткомитет, словно консилиум психологов, давно уже просветил насквозь его поганую душу.
Погонялово у него самого тоже не ахти: что за Монгол такой, почему?... Не было ни узких глаз-щелочек, ни смуглости - ну, разве что от чифира чуть пожелтело лицо, так это у всех имеется - кто прихлебывает по утрам и вечерам. Монгол напрочь забыл - откуда взялась эта кличка, кто первый окликнул его - в шутку или всерьез - Монголом. Кажется, на малолетке... или уже на строгом?
А если бы не сел? Учился сносно, схватывал знания легко и не по верхушкам шарил, а вникал. Мог бы стать... да кем, кем?