Случай из жизни государства (Эксперт)
Шрифт:
Вот никак Монгол не мог представить себя сидящим в вонючем сыром подполье и слушающим чужие разговоры. Такой подлый вариант судьбы был исключен... но почему? Почему одни мыкаются по изоляторам и БУРам за блатную идею или за свои зековские интересы, а другие цепляют на рукава козлячьи "косяки", жрут в три пуза и стучат в четыре уха? Почему другие вообще не сидят и сидеть не собираются? Работяги, инженеры, писатели, профессора, студенты - священники, наконец... Ну, об отце Василии разговор особый: этот мог подсесть неоднократно, Совдепия попов не жаловала. Да что там попов! Монгол не застал в зоне пидорного замполита, но наслышан был о его антирелигиозном и ином буйстве. Теперь приходилось исправлять порченую зону: воровская терапия действовала медленно, козья зараза проникла в понятия, настало время общей хирургии. Впрочем, один человек
Монгол потянул цепочку, выдернул из кармана висящей на гвозде куртки объемистые карманные часы "Молния", отщелкнул узорчатую стальную крышку: два часа тридцать четыре минуты. Шесть минус два тридцать четыре будет три двадцать шесть. Ровно столько времени оставалось для сна.
УТРО ВСЕХ
До настоящей зари было далеко, ночная тьма все ещё давала роздых изможденным телам и душам зеков. А миллионы будильников, наручных, карманных, российских, японских, китайских, швейцарских и иных часов показали утро, и уже бодрствовали некоторые служители: контролеры чаевничали за полчаса до подъема и вывода контингента осужденных на обязательную физзарядку; солдаты конвоя неспешно натягивали гимнастерки и прочее, готовясь к поездке в краевую тюрьму за этапируемыми; собаковод и голубятник Шибаев кормил своих пернатых питомцев подсолнечными семечками с рук, а рядовой чукча Витя Шантуй заваривал внизу чифир и чистил очередную рыбку-нельмочку.
Капитан Петров спал в одной постели с женой. Ему снились хорошие сны: например, как он вместо попа Василия едет в джипе; правда, почему-то вместо офицерской формы поповское облачение и к тому же, не совсем ясно - опер ли он? или уже поп? что делать со стукаческими записями? стереть их или передать кому-то... кому следует, а кому? А вот и диктофон, лежит на сиденье справа...
На "диктофоне" сон Петрова прервался. Проснувшись, он сразу вспомнил, что хотел прибыть на службу с уже готовым докладом относительно Монгола и компании. Капитан потянулся за термосом с чаем, но не нашел его на стуле возле кровати. Пришлось подниматься, беспокоя жену. Лида сказала что-то обидное, но капитан уже накрыл её одеялом и ничего не слышал. В кухне он громыхнул чайником о конфорку (сразу завизжала дочь за стеной).
После чая доклад сложился в голове весомыми кубиками. Часы с поломанной кукушкой показывали пять-сорок пять; планерка у хозяина как обычно, в семь. Капитан на всякий случай глянул в окно: за ночь "четверку" занесло снегом целиком, и сугроб был похож на престижно-белый джип.
Режимник Минкевич не проснулся, а очнулся - со свинцовой головой. Вчера перебрал: пришлось к водке добавить спирта в компании с соседом, отставным подполковником МВД, полным коллегой, так сказать... К тому же, ночью что-то раза четыре громыхнуло в тайге, в стороне Злоямово: будто кололи гигантские яйца об чей-то гигантский лоб. "Вояки испытывают", решил Минкевич. Сосед согласился с ним. Спьяну они забыли, что уж который год никто ничего не испытывает из-за нехватки финанасов и отсутствия приказов сверху. Потом собутыльники отключились; режимник, хотя и добрался до двери квартиры, но не помнил - как...
Настроение было препаршивое, исправить его могла лишь очередная порция спиртного. "Клин хреном вышибают", - подумал Минкевич, заставил себя встать, достал из холодильника початый "пузырь" и отпил из горлышка чуть более ста граммов: полегчало. Жил он один, жена бывала наездами, а остальное время околачивалась у своей матери, перемывая косточки мужу и всем остальным "придуркам, алкашам и подлецам".
У Минкевича не было машины, ему предстояло добираться до зоны в дребезжащем и промерзшем жестяном ПАЗе, собиравшем "безлошадных ментов" по всему зимлаговскому городку Льдистому. После опохмелки мысли сложились в аккуратную кучку, из которой режимник стал их выуживать по одной, словно червяков для наживки. Первое: нужно было срочно организовать в зоне генеральный шмон, прошерстить как следует нардистов из пятого отряда и "зверьков" из третьего. Второе: заказать зоновскому художнику Мазюре расписные открытки-приглашения - близился 50-летний юбилей, отпраздновать хотелось с шумом и шиком... Третье, четвертое и все остальное Минкевич перенес на следующий день и с двумя
Хозяин имел привычку являться в зону сразу после зековской физзарядки. Водить он не умел и использовал для поездок "персоналку" в виде "УАЗа" ржавого, битого-перебитого, но вседорожного и всепогодного. Водитель, сержант Марков, выпрашивал у Перемышлева новое авто, но полковник привык к УАЗу как англичанин к "остину" и покупку "тачки" отложил на неопределенное время.
Перемышлев собирался в зону неспешно и педантично. День он спланировал за завтраком, для виду советуясь с супругой Еленой Константиновной. Она же, солидная и рассудительная женщина, давно знала эту игру, но подыгрывала мужу, притворно задумываясь над его вопросами. Ей, если честно, давно уже были безразличны зоновские дела - и муж вместе с ними. Надежды устремлялись на сына, учившегося в Москве, в сугубо гражданском, престижном, и к тому же - гуманитарном вузе. (Витя метил в журналисты, хотя до армии обзавелся лишь дипломом ветеринарного техникума в краевом центре.)
После первого бутерброда с "Докторской" на ум пришли вчерашние мысли об оперчасти и Монголе. Перемышлеву не хотелось расставаться с авторитетным блатарем; весь предыдущий опыт службы в МВД показывал бесперспективность борьбы с воровской организацией - не на свободе, а именно в зонах и тюрьмах. Собственно, никакой организации и не было: из среды "романтиков большой дороги" выделялись яркие личности, цепко державшиеся за "понятия" и "закон". Все это шло из глубины веков; Перемышлев внимательно изучал вопрос, читал классиков... На русской каторге верховодили "бродяги" опытные "сидельцы", следившие за соблюдением неписаных правил босяцкого мира. Надо сказать, что правила эти были наивными и простыми - вроде "уговоров" в детской игре. Но несоблюдение их каралось жестоко. А самое главное, на каторге был чисто легализован "общак" - своеобразная касса взаимопомощи узников, в которую каждый новичок вносил "влазного", а потом пользовался всеми "социальными" льготами. Начальство острогов в эту сферу не совалось, руководствуясь законами, писаными в Своде Законов Российской Империи, а не инструкциями сверху.
В современной же зоне "общак" был лакомым куском для чутких оперов. За обнаружение "кассы" офицеру светила лишняя звезда на погон, а рядовым "шмонщикам" - отпуска и иные награды. А если обойтись без рапортов начальству и без звезды, то можно чуть-чуть разбогатеть, или... Из-за "общака" частенько лишались покоя, а то и жизни, его "хранители", соблазнявшиеся доступностью и обманчивой бесконтрольностью: бес путал, давили долги и голодное брюхо, "общие" деньги тратились, продукты сжирались, и нежданная "воровская" ревизия энергично выявляла эти "нарушения". Лагерным ревизорам могла бы позавидовать любая схожая госслужба: никаких отговорок, протестов и кассаций; в лучшем случае бегство в бригаду чушков и петушков, изолятор, БУР, другую зону; в худшем шея под топор...
Перемышлев "общаками" интересовался лишь теоретически: что нам Таити, нас и здесь неплохо кормят... Нельзя было давить зеков с усилением: рано или поздно "пресс" должен треснуть, и тогда - бунт. А бунта Перемышлев боялся больше всего. За бунты в зонах лишались звезд генералы в Москве и полковники на перифериях. Однако приказы сверху предписывали давление усиливать, принимать меры, разоблачать и шмонать, изымать и изолировать, устрашать и ликвидировать. Давление усиливалось, напряжение нарастало, и лишь своими силами, обманом и туфтой отписок, можно было остановить взрыв. Но - пока Бог миловал, думал Перемышлев.
На втором бутерброде он вспомнил отца Василия: поп был антипод. Худой и хлипкий на вид иерей излучал незнакомую Хозяину энергию, хотя и двигался медленно и говорил степенно. Он наверняка был младше Перемышлева - лет на десять-двенадцать, - но полковник называл его не иначе как "батюшкой" - и ничего не мог с собой поделать. Вслед за полковником "батюшку" приняли все остальные. Даже циничный и невменяемый боец Кондратюк при виде отца Василия преображался, подтягивал ремень, приглаживал дембельский чуб.