Случай с Полыниным
Шрифт:
Он вернулся в столовую, принес лежавшую у печки нагретую кожанку и накинул ее Полынину на плечи.
– Спасибо, – сказал Полынин и, поскрипывая унтами по снегу, пошел к землянке, где они жили вдвоем с Грицко.
3
Часок поспав, Полынин и Грицко распили термос крепкого чая. Полынин собирался еще обойти землянки летчиков, но нога все же болела, и он решил отложить обход на завтра.
– Да и чего тебе ходить, – сказал Грицко, вне службы державшийся с Полыниным на товарищеской ноге, – одни спят, другие догуливают,
– Это ты про кого, про Гуляева, что ли? – рассмеялся Полынин.
– Лучше посмотри наши донесения за десять дней, я схожу в штаб, принесу.
– Завтра с утра приступлю. Не наваливайся! Я пока только условно выписанный; если б не заскучал по вас, мог бы еще лежать, симулировать.
– Лучше уж у нас тут симулируй, раз заскучал.
– А что ж, вся жизнь в полку, другой нет.
– Так-таки и нет? – сказал Грицко. – А цыганочка?
Долговязый Грицко был для Полынина больше чем братом: они вместе учились в липецкой школе, вместе были и в Испании и на Халхин-Голе. Мало того, когда в первые дни войны Полынин, работавший в Москве, в инспекции, попросился на фронт в любое место и на любую должность, Грицко сам вызвался ехать с ним сюда, на север, чтобы опять служить вместе. И Полынин ценил этот поступок Грицко, может, даже выше, чем те случаи, когда Грицко выручал его в воздухе. Там, в воздухе, он успел поквитаться с Грицко, а здесь считал себя в долгу.
И все же он сейчас колебался: говорить ли с Грицко о Галине Петровне? Это могло напомнить их прежние разговоры о женщинах, а как раз этого ему и не хотелось.
– Дело мое, Каланча, хорошо, то есть плохо, – наконец сказал он, называя Грицко кличкой, которая приклеилась к нему еще с липецкой школы. – На, почитай. – И, достав из кармана гимнастерки, протянул Грицко письмо Галины Петровны.
Грицко взял письмо и долго водил по нему своим длинным носом. Поводил, поводил, перевернул, дочитал до конца и опять начал сначала.
– Чего изучаешь? – спросил Полынин, порываясь забрать письмо из рук Грицко. – Это тебе не наставление по полетам.
– Однако достойно изучения. Женить тебя хотят, Николай!
– Откуда это видно?
– Тебе не видно, а мне, например, как женатому человеку, видно!
– А если и так, что плохого? – вдруг спросил Полынин.
– А что хорошего? – в свою очередь спросил Грицко, возвращая письмо. – На себе женят, а с корешками разведут.
– Тебя же не развели?
– А я себе такую и подбирал, чтобы не развела.
– Ты что, о ней плохого мнения? Из-за чего? Что она артистка? – спросил Полынин, вспоминая жену Грицко, всегда незаметную на людях, невидную и неслышную Марусю, и мысленно сравнивая ее с Галиной Петровной.
– Не знаю, – помолчав, сказал Грицко, понимавший важность своего ответа для Полынина. – А хотя мне, наверное, ни одна не покажется; мне Полынин холостой дороже, чем женатый. Поет она, конечно, хорошо. Но для тебя ли эти песни, не знаю.
Затрещал телефон. Грицко дотянулся длинной рукой до трубки и, выслушав
– Кого это?
– Дежурный с КПП звонит. Пехота в гости приехала. – Грицко усмехнулся, но значения этой усмешки Полынин еще не понял. – Сколько раз она к тебе в госпиталь приходила?
– Не считал, – огрызнулся Полынин, хотя на самом деле считал: семь раз.
– Давай закурим, раз такое дело, – сказал Грицко и открыл пачку «Казбека».
Было слышно, как у землянки затормозила машина.
– Пойду погляжу, кто подрулил, – Грицко вышел, низко нагнувшись в дверях.
С минуту за дверью слышался разговор, потом она снова открылась, и в землянку вошла Галина Петровна, в валенках, полушубке и с чемоданчиком в руке.
– Вот, гостью привел, – сказал Грицко, входя вслед за ней.
Полынин поднялся навстречу стоявшей посреди землянки Галине Петровне и, ни о чем не спрашивая, взял из ее холодных рук чемодан.
– Какое счастье – парад, верно, какое счастье! – говорила Галина Петровна, пока Полынин снимал с нее полушубок. – Я с утра и не думала к вам приезжать, а потом, после концерта, решила, что должна вас увидеть. Вы не сердитесь?
– Сердится. Сейчас даст мне выговор за то, что на аэродром пропустил, – сказал Грицко, отряхивая от снега ушанку Галины Петровны, и поглядел на Полынина, у которого было такое довольное выражение лица, что смешно было смотреть.
– Я днем была в госпитале, сестра сказала, что вы спрашивали обо мне… – Галина Петровна запнулась. Полынин подумал: сейчас она скажет о письме, – но она не сказала. – А потом оказалось, у нас концерт совсем близко от вас, и политрук согласился завезти меня к вам на минуточку, а потом уже в Мурманск, а товарищ Грицко сказал, что вы позже сами дадите мне машину доехать, и я осталась. Вы дадите мне машину?
Она чувствовала себя не очень-то ловко и, кажется, сама не знала, что говорить.
– Может, немного погреетесь с мороза и закусите? – спросил Грицко.
Галина Петровна ответила, что с удовольствием и погреется и закусит, что она замерзла и голодна, потому что ее товарищи остались ужинать там, где давали концерт, а она сначала упросила сразу отвезти ее в Мурманск, а потом, уже по дороге, уговорила заехать сюда.
– В общем, схитрила. Не очень это умею, но получилось. Вы меня непременно довезете?
– Раз обещано – все! – сказал Грицко. – Не знаю, как в пехоте, а в авиации так.
– А вы не ругайте пехоту, – сказала Галина Петровна, – они же довезли меня до вас.
– Зачем же ругать, – сказал Грицко, – напротив, вынесем завтра благодарность в приказе. Подготовлю и дам полковнику на подпись! – Говоря это, он одновременно выгребал своими длинными руками из-под стола и ставил и клал на стол то одно, то другое: бутылку спирта, пачку галет, банку консервов, полукруг сыра, кольцо копченой колбасы.
Привыкший, что Грицко не только ведет их общее холостое хозяйство, но и не любит, когда ему мешают, Полынин не участвовал в приготовлениях к ужину, а сидел и помалкивал в своем углу, озабоченно поглядывая на Галину Петровну, бойко болтавшую с Грицко и словно бы забывшую о нем.