Случайная глава
Шрифт:
— А если бы отец…
— Юлька! Ты сколько раз обещала?!
— Мам…
— Не отец он — бугай племенной! Сделал свое дело и ушел! Обо мне не вспоминает, а о тебе и слыхом не слыхивал!
— А я его найду и всю женилку отобью напрочь! Или Миньке скажу, он его на куски порубит!
— Заступница… — Настена еще крепче прижала к себе дочку и тяжело вздохнула. — Думаешь, ему сладко было, как быку на случку?.. Полтора месяца в лесу прятался, чтобы не заметил никто, пока бабка не сказала, что уходить можно. — Голос Настены предательски дрогнул. — Даже не попрощался…
— А Лукашик?
— Как прознала? — Если Настена
— Не-а, никто ни гу-гу. Но я ж, какая-никакая, а ведунья.
— Ведунья… — Голос Настены снова потеплел. — Богатырша, за веником не видно… А Лукашик… вот уж, за чьей спиной ни от чего не укроешься. На гуслях, конечно, бренчит бойко, да только и в голове один звон. Даже и язык-то за зубами держит не сам, а потому, что я ему мозги вправила. Мог бы ратником стать, я б ему наставника нашла, так нет — ему пустозвону и в обозе хорошо!
— Может его в Младшую стражу пристроить?
— Староват, восемнадцать скоро. А! — Настена пренебрежительно махнула рукой. — Такой до седых волос мальчишкой будет. Отец его покойный — Проня Гусляр — таким же был. И женился-то не как люди. Вдова Пелагея Проньку как-то с дочкой в сарае застала, да поленом ему все ребра и пересчитала, а через неделю, так скособоченного, под венец и погнала, чуть ли не тем же поленом. Не тот бы случай, так бы и помер холостяком. Лукашика я ни у кого не отнимаю, девки вокруг него, конечно, хороводятся — веселый, но замуж за пустозвона — разве что, совсем с горя великого… ну или поленом, как папашу с мамашей.
— А Бурей? — Юлька, по девичьему легкомыслию уже позабыв, с чего начался разговор, бессовестно пользовалась редким настроением матери, а Настена то ли не делала вид, что не замечает, то ли действительно поддалась настроению.
— Бурей? Бурей — пес. Такой пес, который за хозяйку жизнь отдаст, не задумываясь, и такой, около которого душой отмякаешь, если к страховидности его привыкнуть сможешь. Защитник — да, преданный — да, умом… тут, как посмотреть — в Ратном и дурнее его народу полно, только застрял он где-то посредине между человеком и тварью бессловесной, да такой тварью, что ее и медведь стороной обходит. Страшной тварью, но ты его не бойся — он не только сам тебя никогда не тронет, но и никому другому даже пальцем… — Настена внезапно умолкла, поразившись внезапно пришедшей в голову мысли. — Гунюшка… а ведь если бы Михайла тебя сегодня отлупил, а Бурей об этом дознался, я бы его удержать не смогла. Убил бы он Мишаню… может быть… или Михайла его…
— Что-о-о?
— Да нет, я знаю, что сильнее Бурея в Ратном мужчины нет, разве что Андрей Немой, но Михайла… нет, не страшнее, он вообще не страшный, а… опасный… да, опасный. Меня еще тогда что-то зацепило, когда он от волков отбился и мать к нам привез. Помнишь?
— Помню, только ничего такого…
— Ничего такого? Ты вдумайся: мальчонка, только что от смерти спасся — не сбежал, а победил, и что же? Голос спокойный, говорит толково, руки не трясутся, лицо не бледное. Сделал все правильно, как муж смысленный…
— Ага, и меня отчитал, когда язык распустила…
— Вот, вот. — Настена покивала головой. — И Корзень говорил: на устиновом подворье — первый бой, со взрослыми ратниками! А он все до мелочи запомнил, словно со стороны смотрел… Да! Словно со стороны! Вот оно!
Настена зацепила указательным
— Ты никогда не замечала, что в Мишане, как бы два человека уживаются? Один — мальчишка, обычный, как все, а второй — холодный разум… нет, не холодный, а… как бы это… в самую суть вещей глядящий.
Юлька снова испуганно стрельнула глазами в темный угол, но теперь все углы в избушке были темными, она поежилась и неуверенно ответила матери:
— Я же говорила: он иногда… как взрослый с ребенком, даже, как старик… Знаешь, я как-то только сейчас подумала… вот, он отшучивается, когда другой бы или обругал, или рукам волю дал… Так же часто бывает: отец или прикрикнет, или подзатыльник даст, а дед, за то же самое, пожурит, улыбнется. Я же много в других семьях бываю, приходилось видеть.
Хорошо, что было темно. Настена даже зажмурилась от хлестнувшей по сердцу пронзительной жалости к дочери. «Я же в других семьях бываю», Макошь пресветлая, столь щедро одарить и тут же так беспощадно обделить, что за чужим счастьем тайком подглядывать приходится. Как же так? Знать и помнить чуть ли не обо всех жителях Ратного, а собственную дочь… Сыта, обута-одета, лекарскому делу учится с радостью, ярости озверевшей толпы не ведает, костра на месте родного дома не видела и собственной обделенности жизнью не сознает. Разумом… но душа-то тепла просит! Да не защиты от мирских бед она в Михайле ищет, как баба в муже, а доброго, всепрощающего дедушку, заботливого отца! В мальчишке? Потому, что никогда не жила в нормальной семье? Или потому, что он может глянуть из детского тела стариковскими глазами? Из детского тела… От нахлынувшего ощущения жути, перекрывшего даже чувство жалости к дочке, Настена замерла, позабыв, что все еще отстраняет от себя Юльку положенными ей на плечи вытянутыми руками.
Темно-то было темно, но Юлька обостренным ведовским восприятием, что-то такое почувствовала. Поведя плечами она выскользнула из-под Настениных ладоней и сама обхватила мать руками.
— Мам, ты чего? Я же не знала, что Бурей… А Минька не опасный… и не бешеный вовсе, врут на него со зла… он добрый… Мама, ну перестань!
Юлькина ладошка осторожно размазала по щеке Настены одинокую слезу.
— Все так, Гунюшка, умничка моя…
Усилием воли лекарка попыталась взять себя в руки, получалось плоховато — хоть и знала, что успокоить себя порой бывает труднее, чем мечущегося в бреду больного, но сегодня выходило, как-то уж совсем туго.
— Поздно уже, давай-ка, доченька, спать ложиться. Утро вечера мудренее… Да! Ты же голодная, ведь не ужинали мы, а ты и не обедала, наверно. Сейчас…
— Погоди, мама! А как же теперь Минька… Как я?
— Может быть, все-таки завтра?
— Ну, мам!
— Ну, хорошо, хорошо… Минька, говоришь? Значит, перестала его бояться? А?
— А я и не боя…
— Ой ли? А кто, почитай ни разу за весь разговор Михайлу по имени не назвал, все «он», да «он»? Словно Нечистого накликать боялась, да по углам все зыркала.