Случайная глава

Красницкий Евгений Сергеевич

— Но, мам… ты же их лечишь. И не только тела… и я уже умею.

— Мы знаем, хоть и не понимаем. Знаем. Или чувствуем. Ты, вот, понимаешь, почему на них так твой лекарский голос действует? Знаешь, что действует, чувствуешь, как они отзываются, подчиняются… А причины понимаешь? Но мы-то хоть знаем, а они и знать о нас ничего не хотят, кроме одного… кобели.

— Минька не кобель…

— Угу. У каждой из нас хотя бы один «не кобель» есть, только он потом вдруг козлом оказывается… или хряком.

— А ведь ты их боишься, мама. Ни разу не сказала «муж» или «мужчина», все время: «они», «иной», «козел»,

«кобель»…

— Боюсь, доченька. — Настена шумно вздохнула и продолжила говорить, все так же глядя куда-то в темноту. — В каждом из них зверь дремлет. Чутко, в любой миг вскинуться готовый. Хороший воевода умеет этих зверей, когда надо, пробудить всех разом. И тогда — победа, и убитых почти нет. Но не попусти светлые боги этим зверям в обыденной жизни пробудиться. Если у одного или нескольких, еще ничего — справиться можно, но если у многих…

Настена замолкла, Юлька тоже сидела не шевелясь и не издавая ни звука, было понятно, что мать вспомнила толпу, в которой зверей пробудил не воевода, а поп. Затянувшуюся паузу прервал звук удара ладонью по столу и, не то злой, не то досадливый, голос матери:

— И убить-то этого зверя нельзя! Знаю способ, почти любая баба это сделать способна, но нельзя! Лишился зверя внутри — не муж! Рохля, размазня, скотина тупая и ленивая. И изменить зверя тоже нельзя, потому что и без того, больше, чем у половины уроды внутри. У того же Лукашика сущий глухарь — поет, ничего вокруг не слышит и не видит. Только глухарь раз в год токует, а Лукашик все время. А есть такие… Тьфу, даже говорить неохота!

В избушке в очередной раз разлилась тишина. Темно и тихо, даже сверчок голоса не подает, только слышно, как за стенами слитно шелестят листья под порывами разгулявшегося ветра. Юлька беспокойно пошевелилась на лавке и неуверенно произнесла:

— Так тогда… мама, все же понятно.

— Да? И что ж тебе понятно? — отозвалась Настена. Несмотря на саркастическое построение фразы, в голосе ее не чувствовалось насмешки, скорее, раздумье.

— Ну, ты говорила: не понять, не постигнуть, не поверить… А если они так своего зверя тешат? То есть не тешат, а кормят, только не мясом, там, или другой едой, а чувствами. Вот помахали они кулаками, друг другу рожи синяками украсили — зверь насытился и радуется, и они вместе с ним. Или этот, который, как петух в курятнике… У каждого зверя, наверно, свое любимое яство есть — одному одно подавай, другому другое… А кто не может зверя удоволить, хмельным его заливает, чтобы душу когтями не драл.

— Хм, а оружие? Как мертвое железо любить способно? А?

— Так оно — продолжение руки, само шевелиться должно, в бою раздумывать некогда.

— Ну, дочка, это каждый дурак знает. Упражняйся, пока оружие тебе, как собственное тело подчиняться не станет. Подчиняться! А тут — любовь…

— Да не о том, я, мама! Я подсмотрела, как дядька Алексей Миньку учит. «Ощути себя клинком. Ты весь напряжен, чуть не до дрожи, тебя огонь жжет нестерпимо, а загасить это пламя можно только вражьей кровью. Сил уже нет терпеть, а тебе все мешают: вражье оружие тебя в сторону уводит, щит и доспех препоны ставят, враг увернуться норовит. Прорвись, проломись, пробейся, растолкай и расшвыряй всех, обойди, извернись, обмани и настигни! Обопрись на руку, а через нее на все тело, они тебя поддержат, помогут,

им тоже невмочь этот жар терпеть». Страстно так говорил, как будто его и вправду жжет. Я не знаю… я пробовала себя клинком представить, не могу. Молнией могу, а клинком нет.

— В том-то и дело, что не представить… — Настена помолчала и опять в сердцах хлопнула ладонью по столу. — И ведь разум умудряются сохранить! Алексея послушать — безумец, крови алчущий, ничего вокруг не видящий и не понимающий, а сколько лет степняков резал, и ни изловить, ни убить его не смогли! Выходит, сохранял здравомыслие?

Лекарка обернулась к дочери, словно ждала от нее ответа на свой вопрос, но Юлька думала о своем:

— Так, может, и Минька сохранит… ну, здравомыслие?.. А, мам? Он же спокойный такой, а иногда и вообще, как будто и не здесь…

— Не от мира сего… — негромко проговорила Настена, потом повернулась к дочери, взяла ее за руку и требовательно, тоном строгой лекарки, велела: — Ну-ка, что ты там говорила про то, что он к тебе, как к капризному ребенку относится?

— Так я ж уже рассказала…

Юлька осеклась, потому что Настена, без окрика или замечания, одним требовательным сжатием пальцев, заставила ее сменить тон и сосредоточится, теперь это был уже не разговор матери с дочерью — ведунья работала.

— Иногда ведет себя, как старик — заговорила Юлька тоном старательной ученицы — там, где мальчишка обругал бы или драться полез, он или отшутится или снисходительно так глянет. Бывает, что как бы со стороны на все смотрит. А еще Митька клялся, что однажды глянул на Михайлу, а у того лицо стариковское. Я тогда не поверила, а теперь… даже и не знаю.

— Что-то еще замечала?

— Ну… умный он, знает много… Да! Я еще заметила, что он в Младшей страже властвует так, будто иначе и быть не может, а отроки это чувствуют и подчиняются, хотя и постарше его на год-полтора есть.

— Снисходителен и в праве повелевать не сомневается. — Задумчиво пробормотала Настена. — Что-то ты еще поминала… что-то меня зацепило… — Лекарка приподняла руку потеребить нижнюю губу, но не донесла пальцы до рта. — А! Ты его попрекала, что он и Христа и светлых богов в кучу свалил. Так?

— Так.

— А как это было?

— Я сама не видела, мне Роська рассказал. Минь… Михайла, когда с Моти заклятья снимал, заговор творил землей, водой, огнем, ветром и животворящим крестом. Разве так можно?

— Погоди, доченька, погоди. Четырьмя стихиями и крестом… Кого-нибудь из светлых богов поминал?

— Нет, Роська бы запомнил. Он же святоша, для него светлые боги…

— Да знаю я! Перуна точно не поминал?

— Да нет же! Роська бы обязательно… А что такое, мама?

— Угу. — Невпопад отозвалась Настена и надолго замолчала.

Юлька затихла. Хоть и ей не терпелось выяснить, что же погрузило мать в столь глубокую задумчивость, юная лекарка знала, что отвлекать Настену от размышлений нельзя — во-первых, бесполезно, а во-вторых, можно было нарваться на подзатыльник — старшая ведунья на руку была скора. Наконец, Настена пошевелилась, меняя позу, перевела дух, словно после тяжелой работы и пробормотала, скорее размышляя вслух, чем объясняя что-то Юльке:

— Вроде бы, все сходится, только, вот, Перуна не помянул, почему-то… Или потому, что обряда еще не прошел?