Случайная глава
Шрифт:
Юлька ничего не ответила, только смущенно засопела и закопошилась, снова устраиваясь у матери под боком. Какой там муж-защитник? Вот она главная опора и защита — мама, все знающая, все умеющая и способная укротить одним словом, да что там словом — взглядом, любого врага: хоть человека, хоть зверя, хоть… не к ночи будь помянут.
— Значит, ты Михайлу из-за Матвея… двинула?
— Нет, мам. Он… Минька как-то еще догадался, что мы с тобой им крутим, так прямо и сказал…
— Что-о-о? Мы Михайлой? Да с чего он взял?
— Ты же сама говорила, что его Нинее отдавать нельзя…
— Да ты… — От возмущения у Настены даже не сразу нашлись слова. — И ты ему
— Нет, он сам… я ничего такого…
— И ты его ударила?
— Ага…
— И этим подтвердила его догадки пустые!
— Ой, мама…
— Нет, ну надо ж такой дурехой быть! — Настена возмущенно шлепнула себя ладонью по бедру. — И Мишка тоже хорош — додумался! Да вы там все с ума посходили! Куда Анька-то смотрит? Вроде, здравая баба, и Лешка ее муж бывалый… Или только друг на друга пялятся? Так там же еще и Илья — не все пока мозги пропил…
— Да Илья там за все время ни разу не напивался!
— Ну, да! Еще не хватало ему на глазах у учеников под забором в мокрых портках валяться!
— Тебя послушать, так все дураки…
— А ну, придержи язык! — не дала Юльке договорить Настена, потом умолкла сама и сделав несколько глубоких вдохов, заговорила уже спокойным тоном: — Дите ты еще, дите… Ладно, что сделано, то сделано, уже не воротишь. Запомни, дочка, накрепко: когда говорят, что муж голова, а жена шея, и куда шея захочет, туда голова и повернется, мужчины только посмеиваются, даже и не всегда вслух, но про себя посмеиваются. Однако, стоит какой-нибудь бабенке, от «великого ума», в это всерьез уверовать, да еще вид показать — по этой самой шее ей однажды и накостыляют! Не можешь — не берись! А если можешь — по-настоящему, по-умному — то этого никто никогда не заметит, даже и в голову не придет! А теперь скажи-ка: Михайла зло говорил, про то, что мы им крутим, или посмеивался?
— Не то, чтобы посмеивался, но как-то так… мол, вы думаете, что я не замечаю, а я все понял.
— И сама дурой выставилась, и меня выставила, благодарствую, доченька.
— Я ж не нарочно…
— Еще не хватало, чтобы нарочно! Ладно, это — не самое страшное. Слушай дальше… вот уж не думала, что доведется тебе такое объяснять, но, раз уж сама не понимаешь… Такой удар, какой Михайла от тебя получил, мужчины, если их женщина ударила, считают хуже удара в спину — наравне со змеиным укусом держат. А что с ужалившей змеей творят, тебе, я думаю, объяснять не надо? И еще: такой удар, на какое-то время, мужа перед бабой беспомощным делает. Пусть на краткое время, но унижение это запоминается надолго, бывает, на всю жизнь. И случается, что, казалось бы, все забылось, месяцы или годы миновали, помирились давно, но случись бабе того мужа в неловкое положение поставить, или высмеять, даже пошутить неудачно — все! Только кости хрустят, а он потом и сам удивляется: чего на него накатило?
Нечасто такое бывает, но случается. Бабка моя почти шестьдесят лет лекарсвовала и за все это время пять таких случаев видела — две бабы калеками остались, а троих насмерть. Мне тоже одну такую у мужа отбивать довелось…
— Спасла?
— Помогли… Только проку-то? Всех передних зубов лишилась и говорить потом только шепотом могла… Да не ее дуру жалко, сама виновата — язык до пупа. Дочка у них маленькая была, так со страху в уме повредилась… насовсем, ничем не помочь было. Лушку убогую помнишь?
— Это которая у своей матери на могилке зимой насмерть замерзла?
— Она…
В избушке вновь повисла тишина, мать и дочь, каждая по-своему, переживали рассказанную Настеной историю. Юлька, по правде говоря, Лушку убогую помнила не слишком хорошо — маленькой еще была, но разговоров слышала много, лишь об истиной причине ее болезни не знала.
— Мам, а его как-нибудь наказали за это?
— Если б убил, сотник бы решал, а так — семейное дело. Казнился он сам потом, переживал сильно, а меньше, чем через год его в бою убили. Неслучайно, как я думаю.
— Как это, неслучайно? Каялся, сам смерти искал?
— Чтобы дочку болезную сиротой оставить? Думай, что говоришь, да бабьей болтовни поменьше слушай.
— А что ж тогда?
— Да пойми ты: муж, битый бабой — не муж. Даже если не видел никто и не насмехаются, он-то сам помнит. Для смерда или ремесленника, еще туда-сюда, а для воина потерять уверенность в себе — смерть в первом же бою. Если пересилит себя — нескольких врагов уложит, кровью слабость свою зальет — будет жить, а если не сможет, то смерть. Слабые на войне не живут. Я-то, когда жену у него отнимали, тоже ему врезала, да еще на людях.
— Туда?
— Да что ж ты… — Настена беззвучно шевельнула губами. — Других мест нету, что ли? Я же тебе показывала, как надо в ухо дать, чтобы оглушить! Туда, не туда… Его два раза бабы побили, и все об этом знали, что после этого от воинского духа осталось? Как наказали, как наказали… Я его наказала — к смерти приговорила! Я! А ты — Михайлу!
— Ма… — Юлька обеими руками зажала себе рот, в ее распахнутых глазах отразился красноватый блеск последних углей, дотлевающих в печи.
— Да! И не смотри на меня так! Михайлу до тебя уже дважды бабы били — сестра граблями и Марфа лучиной. И оба раза он отбиться не смог, другие выручали. А теперь ты. А он зарок дал тебя защищать, ему на тебя даже руки поднять нельзя. Ты только вдумайся: ты его бьешь, подло, как змея, жалишь, а он даже ответить не может!
— Как же… что ж теперь? Мама, его же убьют!!!
— Может и убьют… а может и нет. — Настена опустила голову, плечи обвисли, рука, которой она обнимала Юльку за плечи, словно потяжелела. — От него самого зависит… чувствует ли он себя униженным, утратил ли дух мужества… Глядишь и обойдется, если душой крепок.
— А он… крепок?
— Да не знаю я! — Настена отстранилась от Юльки и беспомощно всплеснула руками. — Не знаю!
— Ты? Не знаешь?
Лекарка снова положила руки на стол, сцепив пальцы, и заговорила глядя прямо перед собой, в темноту:
— Не знаю, не дано. Светлые боги разделили людей пополам, не для того, чтобы обе половинки во всем одинаковыми были. Есть многое в нас, чего они никогда не поймут, и есть нечто в них, для нас непостижимое. Казалось бы, ну что там может быть такого? Злые, грубые, чувствами обделены, самовлюбленные — только себя видят и слышат, простые, как чурки деревянные, а поди ж ты, не понять! Иной разумом тяжел, как наковальня, мыслями и делами прямой, как бревно, а вдруг так просветлеет, таким понимающим и чувствующим сделается — чуть не в Ирий тебя вознесет… а потом опять — козел козлом. И что с ним делать? Ты видела, как они по праздникам стенка на стенку ходят? Глядеть тошно: у одного нос набок свернут, у другого глаз заплыл, у третьего зубов недочет, а на модах восторг, чуть не в пляс пускаются! Это можно понять? С железом убойным тетешкаются, как с дитем, а оно… оно им любовью отвечает! Железо смертельное! Это возможно постигнуть? Порой глянешь — сущий петух в курятнике — всех холопок перетоптал, чуть ли не на каждую бабу масляными глазами пялится, а жену любит! По-настоящему, без притворства! В это можно поверить?