Слуга Смерти
Шрифт:
Петер поежился, и это рефлекторное движение, вызванное, надо полагать, опять же выражением моего лица, согнало отвратительное наваждение. Рядом со мной сидел живой человек, чересчур бледный, осунувшийся, но все же живой. Точно опасаясь повторения подобной галлюцинации, я прикрыл глаза, как делал всегда во время работы, и мысленно коснулся его. Прикосновение к мертвецу вызывает особенные чувства, не похожие на прикосновение к обычному предмету или человеческому телу. И врут авторы романов, утверждающие, что мертвое тело на ощупь холодное, липкое и твердое. При прикосновении к мертвецу чувства обретают другую категорию, ранее то ли сокрытую, то ли отсутствующую в человеческом восприятии. И ощущение это куда богаче скупого прикосновения пальцев, лживого непостоянного зрения или вечно неуверенного и непослушного обоняния. Прикосновение к мертвецу не вызывает мыслей о холоде или пустоте. В моем воображении всплывает образ сосуда причудливой формы, заполненного
Петер Блюмме был жив, и хоть его жизнь пока не доставила мне ничего, кроме хлопот, я почувствовал некоторое удовлетворение от того, что нахожусь не в одиночестве.
— Нельзя любить мертвеца сильнее, чем удобную шляпу или привычную шпагу, — сказал я, — большего они не заслуживают и, на наше счастье, на большее и не претендуют.
Он недоверчиво взглянул на меня. Всего несколько дней знакомства с настоящим тоттмейстером дали ему многое, но некоторым моим словам он, кажется, не верил. Это не вызывало во мне удивления; пожалуй, я испытывал бы сходное чувство, встреть меня на лесной тропе волк и начни уверять человеческим голосом в том, что овцы да зайцы — его лучшие друзья. Тоттмейстеру же, видимо, положено любить мертвецов, испытывать удовольствия от их общества и совершать прочие глупейшие поступки.
Ничего такого я не стал говорить Петеру, а вместо этого сказал:
— Но я видел как-то человека, чьи чувства к мертвецу определенно были сильнее чувств к удобной шляпе.
— Как его звали? — с готовностью спросил Петер.
— Кажется, все мои истории начинаются одинаково… Нет, имени его говорить не буду. И нет, я его не забыл. Это случилось уже тут, в Альтштадте, несколько лет назад, а память у меня еще не так отсырела.
— Орден?
Он был достаточно сообразителен для пятнадцатилетнего мальчишки.
— От этой истории Ордену был не Бог весть какой ущерб, но нас все же обязали не разглашать ее деталей и не упоминать имен. Но так как живых людей привычно называть по имени, предположим, что звали его Виктором. Он был тоттмейстером, конечно. Нет ничего странного в том, что все мои истории касаются тоттмейстеров, потому что именно на них приходится наибольшее количество моих приятелей, сослуживцев и просто знакомых. Виктор был бароном, что нечасто случается с нашим братом, причем бароном урожденным и принадлежащим к более чем известному в этих землях роду. Его предки бились бок о бок с императором, принимали его подарки, завоевывали земли на севере, юге, востоке и западе, в общем, при произнесении его имени вслух считалось приличным несколько секунд хранить почтительное молчание. При нынешнем императоре некоторые милости были позабыты, отношения с императорским двором стали несколько прохладными, однако же положение барона было незыблемее, чем стены Ватикана. Когда родился Виктор, его судьба была предопределена, как обычно и бывает. Лучшие учителя со всех концов Империи, лучшие книги в библиотеке, лучшие собеседники доя разговора. Жалеть что-либо для молодого барона было немыслимо. И он рос, набираясь знаний, сил и мужества за стенами баронского замка. Однако беде иногда нет нужды штурмовать стены. На двенадцатом или тринадцатом году жизни выяснилось, что в крови молодого барона присутствует нечто, что не вкладывалось его благороднейшими без всяких сомнений родителями, равно как и предками, среди которых преобладали люди самого достойнейшего и благонадежного происхождения. Да, он оказался тоттмейстером.
— Так бывает?
— Да ведь я и рассказываю, баранья твоя голова… Конечно, если в благородном роду рождается магильер, это не самый хороший признак, поскольку считается, что любое магильерство есть испытание Господне, ниспосланное за прошедшие или будущие грехи. Некоторые же фамилии с грехами не ассоциируются, что не мешало мне, впрочем, знать несколько магильеров весьма знатного рода и положения… Ну да к черту их. Рождение тоттмейстера в такой семье — ужас. И не потому что оно бросает тень на честь рода. Любой выявленный магильер, не достигший совершеннолетия, отдается на воспитание в магильерские казармы Его Величества, в которых проводит, обыкновенно, не менее десяти лет. Все это время он не может видеться с родными, как и вообще с посторонними.
Да, магильерская служба может быть похлеще солдатской, парень. Магильер может служить лишь императору — и никому больше. Если магильерский дар открывается слишком поздно, его неудачливого обладателя отправляют в императорские застенки или в укромные казармы соответствующего Ордена, более похожие на тюрьму. Всякий дар должен быть подконтролен, и в этом нет ничего удивительного. Те, кто намеренно скрывает свои способности, кончает обычно еще более скверно. Такого, как сознательного врага веры и императора, обыкновенно судят и казнят, о чем ты наверняка знаешь и сам. Человек, способный искрой сжечь целую толпу, превратить в пыль каменную стену или раздвинуть море наподобие Моисея, есть опасный колдун и враг человека, если его дар не поставлен на императорскую службу. Тогда уж он — господин магильер, имеет денежное довольствие до самой смерти, обеспечен работой и мундиром, — я похлопал по эполетам. — Поэтому если среди людей благородного происхождения и случается магильерская кровь, такие случаи принято скрывать.
С Виктором получилась плохая штука. Возможно, его способности так и остались бы неизвестны и он рос бы не имперским магильером, а колдуном, пусть и с баронским гербом на щите, но известно о них стало слишком многим, чтобы случай можно было замять. Я уже рассказывал, что проявления магильерского дара зачастую носят самый причудливый характер. Случаются они по обыкновению к моменту перерождения ребенка в мужчину, это… в общем, ты уже через это прошел пару лет назад. Лебенсмейстеры говорят, что в этом возрасте наше тело ощущает множество изменений, а кровь магильера, если она присутствует в теле, дает о себе знать. Сын кузнеца вдруг превращает наковальню в лепешку, или беспризорник сжигает без огнива поймавшего его жандарма, а какой-нибудь гимназист вдруг поднимает в воздух два десятка парт. Это неконтролируемые сполохи той силы, которые при должном внимании и таланте можно превратить в настоящий дар, подчиненный рассудку.
Петеру явно хотелось задать вопрос, но он терпеливо ждал, пока я снимал с плиты кофейник и наполнял свою чашку. Я поглядывал на него исподтишка и не без злорадства: проняло, наконец.
— Случилось так, что Виктор присутствовал со своими высокородными родственниками на казни. Несмотря на то, что судачат, такого рода зрелища устраиваются нечасто, и присутствовать на них скорее неприятная обязанность, чем интересное зрелище. Исключений делать не принято, а Виктор уже готовился вступить во взрослую жизнь… В тот день, однако же, зрелище удалось на славу. Когда палач воткнул раскаленные иглы в грудь приговоренному, мало кто обратил внимание на то, как побледнел маленький барон. В такие моменты на детей мало кто смотрит. Да и подобного рода зрелище в таком возрасте вполне может привести к глубокому обмороку. Палач не спеша раздробил своей жертве руки, ноги, бедра. Он был, надо думать, специалистом в своем деле и умел завершать программу аккуратно и вовремя.
Однако же вскоре он заметил, что предусмотренную программу придется изменить, поскольку она определенно нарушена. Как правило, на этом моменте жертва тихо умирает, не выдержав боли и потери большого количества крови, не говоря уже об иглах в груди. Человек же, в тот вечер ступивший на эшафот, продолжал дергаться, при этом пребывая словно в забытье, — глаза у него закатились, зубы сжались в спазме, все члены тела дрожали, как при жестокой лихорадке. Палач, торопясь закончить дело, вонзил в сердце приговоренному длинный тонкий стилет. Такие специальные стилеты есть обычно у каждого палача, они носят их за голенищем или же в рукаве — на тот случай, если придется в короткий срок закончить свою работу. Но приговоренный, этот бедняга с разбитыми членами, окровавленный, истыканный иглами, больше похожий на медузу, чем на человека, продолжал биться в загадочном припадке, даже и не думая умирать. Толпа зашумела, в палача полетели яблоки и обломки камней. В этом нет ничего странного, такие казни — своего рода публичный театр для горожан, заменяющий им многие виды иных развлечений. И выступающий на его подмостках палач так же способен вызвать негодование зрителя, как оступившийся актер или фальшивящая скрипка.
И тут случилось такое, что примолкла даже толпа. Нечеловеческим усилием изувеченного тела несчастный освободился от оков, кости его затрещали и лопнули, потому что он оторвал кисти собственных рук, сжатых стальными кандалами. Он шел, ничего не видя, спотыкаясь, запрокинув голову, окропляя все вокруг собственной кровью, которой было так много, что в толпе поднялся уже настоящий визг. Палач, хоть и слыл знатоком своего дела, растерялся и застыл статуей, не выпустив из руки бесполезного уже стилета. И подошедший живой мертвец — а то, что человек, стоявший на подмостках, мертв, видели уже все — вцепился в него остатками рук и в мгновение ока перегрыз горло. Только тогда императорская стража подскочила к сумасшедшему покойнику и длинными фальшионами превратила его тело в такую мешанину, что воскресить ее не смог бы уже и Господь Иисус Христос.