Слуги Государевы
Шрифт:
— Вяжи следующих — распорядился Меньшиков другим солдатам.
Царь прищурился, прицеливаясь на глазок. Медленно топор поднял, воздух набирая, крикнул преображенцам:
— Поберегись! — те отскочили.
— Ух! — выдохнул, топор опуская резко.
— Хрясь! — голова отлетела в сторону. Ногой спихнул сползающее с плахи тело.
Бросил хрипло:
— Давай!
Стон по толпе пошел.
— Начали!
— Сам царь рубит!
— А-а-о-у — одинокий женский вой истошный разнесся. По-звериному заголосила баба. Тут же ей вторили другие. Шум поднялся над площадью. Солдаты толпу охранявшие побледнели от напряжения. Всматривались зорко не посмеет ли кто прорваться. Казни помешать. Голоса слушали. Приказано было: коли, кто крамолу какую выкрикивать станет, али к бунту подстрекать, вязать тут же. Без промедления. И туда ж. За спины. На площадь. Под топор не мешкая.
Подтащили к царю следующего стрельца. Упирался, как первый. Мычал что-то сквозь кляп в глотку забитый.
— Клади! — Швырнули. Прямо в лужу кровавую, что на колоде деревянной скопилась. Ни засохнуть, не впитаться не успела. Царь ноги пошире расставил. Косил глазом кровавым — снова прицеливался. Обреченный стрелец елозил, ногами сучил. Норовил с плахи свалиться. Да не просто это. Колода широченная, а руки-ноги накрепко веревками пеньковыми связаны. Царь смотрел на попытки безнадежные. Усмешка нехорошая по лицу ползла. Губа верхняя искривилась и вздернулась. Капли пота крупные с кровавыми брызгами бисерными перемешались. Стрелец подергался еще малость, лицом в лужу красную так и ткнулся. Ноздрями кровь чужую потянул, захлебнулся, захрипел. Да не прокашляться! Рот забит кляпом деревянным, ремешком сыромятным поверх бороды стянут. Не вытолкнуть! Глаза от ужаса выпучил. Замер на мгновение.
— Поберегись! — подручным. Отскочили. Размахнулся царь. Опустил топор резко:
— Хрясь! — покатилась. И пошло, поехало.
— Давай! — подтащили.
— Клади!
— Поберегись! — отскочили.
— Хрясь! — покатилась.
— Давай!
— Поберегись!
— Хрясь! — еще одна.
— Давай!
— Хрясь!
— Давай!
— Погоди-ка, государь. — Алексашка за локоть тянул.
— А? — озверело глянул на него Петр. Глаза расширенные не мигающие. Лицо и рубаха кровью забрызгана. Топор страшный на плече. Меньшиков поежился, назад слегка отступил:
— Государь. — повторил тихо. Взгляд Петра стал боле осмысленный. Моргнул.
— Петр Лексеевич, погодь малость, — также тихо и смотря прямо в глаза царю осторожно сказал Меньшиков, — погодь. Дай оттащить тела-то. К плахе не подойти. Рубить не сподручно.
— А? — опять спросил Петр. Перевел взгляд на плаху. Осмотрел. Тела обезглавленные валялись кучей с одной стороны, с другой — головы. Все кровью вокруг залито. Свита замерла побледневшая. Иноземцы, русские все остолбенели. Один Ромодановский, боярин дородный и статный, Преображенским приказом ведавший, расхаживал в стороне. Палачей с подручными к плахам разгонял. Казнь ускорял. Почти восемь сотен голов снести потребно было, а солнце уже высоко поднялось. Недоволен был боярин, что царь вмешался. Дело-то не государево, а палаческое.
Царь оглянулся. Кой где уже рубили вовсю, головы в корзины складывали, тела на телеги освободившиеся забрасывали. Снова посмотрел на плаху царскую. Выскользнул топор из рук. В песок обухом ткнулся. Зашатался царь. Руками лицо закрыл. Меньшиков подскочил. Под локоточек принял и повел, повел прочь.
Толпа шаталась от ужаса происходящего, от запаха дурного, от крови парной, мук посмертных человеческих, накрывших площадь. Женщины опускались на землю, кто чувств лишившись, кто просто от бессилия. Даже рыданья стихли.
Петька Суздальцев вцепился пальцами побелевшими в волосья своих сотоварищей. Дар речи потерял от увиденного. Те скинули его с себя. Трясли, спрашивали чего-то. Да бестолку. Рукой махнули обижено. Сами стали друг другу на плечи взбираться. Правда, спускались вниз такими же. Молчаливыми. Как Суздальцев. Кто визгливо крикнул неподалеку:
— Антихрист! Царь — антихрист! Горе вам люди православные, ибо антихрист пришел!
Недоросли дворянские оглянулись невольно на кричавшего. К нему уже подбирались солдаты, багинетами толпу раздвигая. Позади виднелся сержант с алебардой.
— Сами видели, православные, — надрывался голос юродивого, — и-де дня прожить не может царь, чтоб крови ему не попить!
— Тук! — глухой удар приклада, и солдаты поволокли обмякшее тело за собой. На площадь.
— Бежим — шепнул Суздальцеву самый младший из всей ватаги сын купеческий Васька Ярцев. Он-то и не видел ничего толком, токмо глядя на побледневших приятелей своих испугался. Петька кивнул молча и стал пробираться сквозь толпу. За ним остальные потянулись.
Эх, переулки московские! Кривые да тесные, с горки на горку кренделями пролегли. Одни тупичками закончатся, другие к воротам Сретенским выведут. Неслась по ним ватага мальчишечья, мимо теремов боярских да купеческих, заборами высокими огороженных, мимо домов посадских со ставнями резными, мимо церквей многочисленных. Лай собак дворовых вслед доносился, да курицы случайно на улицу выбравшиеся с кудахтаньем разлетались. Подальше, подальше от страшного места.
Дома Петьку кулак ждал отцовский.
— Где, дурень, шляешься? — да по шее, по шее.
— На площадь Красную бегали, батюшка! — от ласки родительской уворачивался Петька.
— И неча от кулака отцова морду воротить! То наука великая. Враз разума добавляет недорослю любому. — Суров был Иван Федоров Суздальцев в воспитании. Рука-то одна, да управлялся ловко. В походе злосчастном на Крым другой лишился. Князь Василий Голицын, полюбовник царевны Софьи Алексеевны, тогда полки русские повел. Дипломат был знатный, а полководец никудышный. Налетела татарва тучей несметной, когда брело войско московское из сил выбиваясь по степям бескрайним, солнцем выжженным. В схватке короткой, сабельной, не уберегся сотник. Досталось крепко. Из правой руки так саблю и не выпустил, а по левой вжигнула сталь басурманская и отсекла напрочь. Убогим калекой Иван Суздальцев из похода вернулся. С культей заместо руки. Правда, оправился быстро. Со службы отпустили, вознаградив щедро, так что сыном, да хозяйством занимался. Жили Суздальцевы с небольшим, но достатком. Дом на Москве имели, в Земляном городе, да деревеньку Ликовку. Маленькую такую, зато неподалеку. С пятью десятками крестьян. Рядом большое село располагалось — Валуево. То была вотчина князей Мещерских. Но соседи знатные не обижали воина увечного, а наоборот помогали чем. При случае. Отец Петьку в строгости воспитывал, искусству ратному обучал с малолетства. К коню приучал, к бою сабельному. Шустрый мальчишка рос, порой и получал тумака отцовского. За гулянки с ватагой мальчишек соседских. За синяки в драках заработанные, за гулянки ночные по девкам посадским. Но отец посердится, да отходит быстро. Вот и сейчас уселся на лавку. Коренастый, широкоплечий, борода лопатой, лицом светел. Сын-то копия отцова. Только глазами серыми в мать. А так все отцово. Стать, лицо, лоб широкий, подбородок гордый, пушком юношеским чуть поросший, нос прямой, с горбинкой малой — где-то кровь турецкая подмешалась в родословной. Вылитый отец! Только руки две, а не как у батюшки. Рукав пустой.
— Тю, — подумав, вспомнил отец, — так ведь казнь там ныне назначена. Стрельцов мятежных. И куды вас дурней понесло? Ведь говаривал тебе, сколь раз, держись от стрельцов подале. Не то ныне время. — хотел было встать с лавки, еще разок огреть сына, да передумал. Почесал в затылке.
— Ты и сам, батюшка, в стрельцах был. — оправдывался отрок.
— Не в стрельцах, а в рейтарах конных, дурень! Стрельцы вечно к бунту склоны были. Тогда столб вколотили на площади Красной, думали забудется им, как царей младых Ивана да Петра пужали дикостью своей. Бояр верных царям на части рвали. Ноне снова супротив государя выступили. Им вишь ли царевна Софья боле нравиться. А бабам Россией не володеть! Не было такого. И не будет. Забыли стрельцы, что они сперва наперво слуги государевы. Забыли, как крест на верность целовали. То бояре Софьины воду мутят. Не нравиться им царь Петр. Мол все с иноземцами дружит. Видал я их…иноземцев. Толковые. На войне особливо. Не то, что наши-то, как Бог на душу положит, воюют. Помню, как в степи крымские с князем Голицыным таскались. Отметина на всю жизнь, — на рукав пустой показал, — прости их Господи. — перекрестился. И изрек неожиданно:
— Придумал. Оженить тебя, надобно! Глядишь и дурь молодецкая выйдет. На жену потратишь. — усмехнулся отец.
— Да не хочу я, батюшка. — отрок возразить пытался.
— Цыц! Не твово ума дело. Родительское. Матушка твоя, царство ей небесное — перекрестился Иван Федорович — рада была б дитя свое неразумное женатым видеть.
Загрустил Петька. Матушку вспомнил. Прошлой зимой схоронили. Простыла сильно, да в горячке в три дня упокоилась. Ласковая матушка была. Все любила вихры Петькины приглаживать. Да в макушку целовать. Мальчонка-то бедовый рос. Все с ватагой по садам соседским лазал. Яблоки да вишни воровали. А то курицу утянут и на Яузу иль на Москву-реку. Там кострище разведут, на древнем капище Велесовом, что ныне Васильевским лугом кличут, пируют беззаботные.