Слушаю и повинуюсь
Шрифт:
– Крепитесь, сайеда.
Да. Всего-то сотня лет рабства у какого-то чернокнижника.
– Отсюда нельзя бежать, – тихо произнесла напоследок ифрит. – Никак. Пожалуйста, сайеда, не пытайтесь.
Я сжала кулаки и глубоко вдохнула.
Нельзя, да?
Солнце алело в сиреневых душных сумерках. Я представляла, как хохочет Аллат, кутаясь в свою расшитую золотом накидку, и ждала, когда месяц-Вадд понесется по черно-синей дороге неба, подстегивая серебряных быков, прогонит сестру и избавит меня от этого унижения.
Я не могла сбежать, оставаясь человеком. Я не могла сбежать, оставаясь хумай, потому что колдун связал меня. Но цепь между телом и духом все еще оставалась зыбкой.
Шагов я не слышала. Зато стук засова заставил вздрогнуть.
– Ну вот и ночь, Амани, – улыбнулся колдун, жадно разглядывая меня.
Ненавижу… Я потянула абайю, оголяя плечо. И, вспоминая, как это делают человеческие женщины, томно пропела:
– Это правда – то, что ты говорил? Я действительно красива?
Во взгляде колдуна полыхнуло оно – желание… Ликуя про себя, я закончила:
– И тебе действительно нравится это тело? Ты хочешь, чтобы оно было твоим?
Я терпела его прикосновения и поцелуи, пока не услышала долгожданное:
– Да…
Я Амани-хумай. Моя суть – свобода и моя судьба – исполнение желаний.
Я улыбнулась, заглянув ему в глаза.
– Ну тогда получай его.
Теряя сознание, я еще успела поймать в глазах человека отражение недоверия, удивления, ярости. Но мой дух отлетел достаточно далеко, и я не слышала новое желание. На руках колдуна осталось только тело прекрасной человеческой девушки. И тоненькая цепочка-связь между ней и духом.
Но этого было достаточно, чтобы пленить меня снова.
Ночь первая
Черный конь для шехзаде
День в Бахре, столице великой империи Гази, начинался рано.
Только-только солнце-Аллат показывалось из-за горизонта, рассыпав по небу сверкающие волосы-лучи, как узенькие улицы наполнялись жизнью. Люди муравьями торопились по утренней прохладе сделать большую часть работы за день, чтобы отдыхать в жаркое полуденное время. Стучали ставнями лавок ремесленники, позванивали колокольчиками водоносы, приветственно распахивали двери хамамы, стучали в гонг жрецы Аллат, отмеряя время. Медленно, величаво ступали по пыльным улицам караваны верблюдов. Они направлялись в порт, а оттуда по самой широкой улице в городе – в хану, главный рынок Бахры.
Здесь, в крытых павильонах, царил полумрак, прорезаемый сотнями солнечных лучей из маленьких круглых отверстий купола. И шум – стук отворяемых ставней-прилавков, шорох шагов по цветной плитке пола, гулкие голоса пустынников-бедуинов и визгливо-звонкие – жителей побережья. Запахи пряностей, манящие ароматы сладостей и тонкая, но стойкая струйка пачули и амбры витали в воздухе.
Жизнь бурлила, стоило солнцу показаться на небе, и затихала, только когда Аллат исчезала за горизонтом, отправляясь на ночной покой.
Но до заката пока было еще далеко.
– Ай, сайеди, рот не разевай, пряности-сладости покупай! – по обычаю звонко, перекрывая шум рынка, зазывал Фарах. – Давай, голубей не считай, покупай, вай-вай-вай!
Амин сгрузил на пол десятый по счету мешок молотой корицы и уселся под прилавком, переводя дух.
– Ай, сайеди! – воскликнул Фарах, подаваясь навстречу заинтересовавшемуся товаром кочевнику. – Ай, хорошая пахлава, свежая!
Бедуин, чей народ издревле славился ненавистью к сладкому, только усмехнулся.
– Куда мне ее?
– Ну… верблюда накормишь! – нашелся Фарах, сверкая улыбкой.
Кочевник, махнув рукой, отошел от прилавка.
– Не идет сегодня торговля, да простит меня Манат, – тихо пожаловался Фарах, давая отдых уставшему горлу.
Амин пожал плечами и молча поднялся. Во дворе ждали еще шесть мешков пряностей и требующие за них денег караванщики-бедуины. Денег у Амина не было, а хозяин лавочки, торговец, сайед Ясар, никому кошелек не доверявший, как обычно опаздывал.
Когда Амин снова вернулся, Фарах ругался с караванщиком – из Аиши или Шакиры, судя по выговору.
– По-твоему, это лукум?! – возмущался караванщик, тыча в мягкий белый комочек узловатым пальцем. – Ты посмотри! Да ты его потрогай! Он уже сгнил давно! И за это – двадцать драхм?!
– Пятьдесят, – степенно поправил Фарах. – За прекрасный шакер-лукум, достойный самого султана, да будут дни его вечны…
Амин улыбнулся, стирая пот со лба. Достойный султан не стал бы на такое лакомство даже смотреть.
Караванщик снова ткнул в лукум пальцем и поморщился.
– Двадцать пять – и это мое последнее слово.
Фарах открыл было рот – возмутиться, но тут по павильону пронесся звон гонга, и громкий чистый голос евнуха возвестил:
– Великолепный, одаренный милостью Манат и улыбкой Аллат, Сиятельный шехзаде Шакир изволит пройти здесь!
Амин торопливо упал ниц, упираясь лбом в пол – пусть его и не было видно из-за прилавка. Рядом бухнулся Фарах, к нему присоединился караванщик – как и все посетители рынка пали ниц, приветствуя сиятельного царевича.
В наступившей тишине шелестели одежды евнухов, позвякивали драгоценные браслеты на холеных руках Шакира, стучали «пятками» копий стражи, приветствуя благословенного.
Амину не нужно было подсматривать, чтобы знать – красивое лицо шехзаде кривится в гримасе презрения. Сиятельному скучно в бесконечных торговых рядах и хочется скорей попасть в сердце рынка – оружейные и ювелирные мастерские, позабавить себя или выбрать подарок для новой фаворитки.
Стража в десятый раз стукнула копьями, и по павильону снова прокатился шорох. Свита шехзаде и сам Сиятельный ушли и вернутся только в полдень – Шакир всегда долго выбирает оружие и перебирает драгоценности. Тщательно осматривает, подробно расспрашивает мастеров, приценивается, словно нет в его распоряжении всей казны султана.