Служебный роман
Шрифт:
– Опять врете, Анатолий Ефремович! – в сердцах воскликнула Людмила Прокофьевна и остановилась.
В учреждении не было никого, кроме Калугиной и Новосельцева. Лишь по монорельсовой дороге, которую забыли выключить, бессмысленно двигались пустые люльки, предназначенные для транспортировки бумаг. Калугина и Новосельцев стояли в большом пустом полутемном зале, и каждое слово Калугиной отдавалось эхом.
– Вы остались потому, что пожалели меня! Сегодня днем я имела неосторожность расплакаться при вас, а потом от слабости, наверно, наговорила лишнего. А вы... вы поверили, а это все – ерунда! Все у меня отлично, прекрасно. Дело ведь не только в
– Я думал, что сегодня днем вы были настоящая, – горько сказал Новосельцев. – Я ошибся, настоящая вы – сейчас!
И погрустневший Новосельцев направился к лифту, но в этот момент в зале появилась Шура.
– Всем наплевать, а я тут сижу, голову ломаю, что бы такое подарить Боровских, чтобы он получил удовольствие? Я присмотрела в комиссионке бронзовую лошадь. Людмила Прокофьевна, отпустите завтра Новосельцева, а то мне одной эту лошадь не дотащить!..
А ночью в Москве выпал снег. Стояла середина сентября, деревья оставались еще зелеными, но были погребены под сугробами. На осенних цветочных клумбах, на каждом листке, каждом цветке лежал снег. Сочные красивые ягоды рябины были как бы накрыты снеговой шапкой. Снег застал город врасплох. Белая пелена покрыла крыши домов и автобусов, зеленые газоны и серые тротуары. Сочетание лета и зимы, зелени и белизны, нарядных зонтиков уличной толпы и студеных снежных завалов было необычным, странным, фантастическим. Когда Новосельцев ехал на работу, то сочинил стихотворение (ибо он действительно втихомолку баловался стихосложением).
Чтобы не забыть, он его записал еще в трамвае.
Вот оно:
У природы нет плохой погоды!Каждая погода – благодать.Дождь ли, снег... Любое время годаНадо благодарно принимать.Отзвуки душевной непогоды,В сердце одиночества печатьИ бессонниц горестные всходыНадо благодарно принимать.Смерть желаний, годы и невзгоды —С каждым днем все непосильней кладь.Что тебе назначено природой,Надо благодарно принимать.Смену лет, закаты и восходы,И любви последней благодать,Как и дату своего ухода,Надо благодарно принимать.У природы нет плохой погоды.Ход времен нельзя остановить.Осень жизни, как и осень года,Надо, не скорбя, благословить. [2]2
Стихи Э. Рязанова.
Это снежное утро в нашем статистическом началось как обычно. Сотрудники заполняли зал, отряхивая со своих зонтов снег, а Калугина уже трудилась у себя в кабинете.
В приемную вбежала Верочка. Позевывая, сняла плащ и оглядела почту. Появилась Рыжова с конвертом в руках. Ольга Петровна старалась держаться по-деловому и независимо, но это у нее плохо получалось.
–
– Оставьте, я передам, – поначалу Верочка не обратила внимания на посетительницу.
– Вы только не забудьте! – назойливо напомнила Ры жова.
– Это моя обязанность, – казенно ответила секретарша.
– Регистрировать письмо не надо, – голос у Ольги Петровны звучал как-то необычно. Когда она ушла, Верочка недоуменно пожала плечами.
В приемной появилась комиссия – мужчина и две женщины. Все они были в темно-серых халатах. В руках у мужчины, явно начальника, находился блокнот.
– Инвентаризация! – сказал мужчина, не поздоровавшись, а две женщины набросились на мебель.
– Письменный стол – один! – читал в блокноте муж чина.
– Есть, – ответила одна из женщин. – Инвентарный номер, – она нашла прибитую к ножке стола жестянку с номером, – три тысячи семьдесят три!
– Есть! – И мужчина поставил галочку в блокноте.
Верочка с изумлением уставилась на бесцеремонных посетителей. Но на Верочку комиссия не обращала никакого внимания. Другая женщина переворачивала стулья вверх ногами в поисках инвентарных номеров.
В коридоре Ольга Петровна встретилась с Самохваловым.
– Доброе утро, Юра! – смущенно поздоровалась Ольга Петровна.
– Здравствуй, здравствуй, – на ходу ответил Самохвалов и, ускорив шаг, вошел в приемную.
– Доброе утро, Верочка!
– Здравствуйте, Юрий Григорьевич. Вам письмо!
Самохвалов взял письмо и скрылся у себя в кабинете.
– Вера, зайдите ко мне! – раздался голос из селектора Калугиной.
– Графин для воды – один! – продолжал читать глава инвентаризационной комиссии.
– Где на нем инвентарный номер? – спросила женщина, взяв графин в руки.
– На дне посмотри, – сказала другая женщина.
И действительно, на дне графина был неряшливо нарисован черный номер. Обстановка в приемной уже напоминала сцену разгрома.
– Вы тут поаккуратней, – строго заметила Верочка и, взяв блокнот и карандаш, зашла к Калугиной.
– Вера, мне бы хотелось с вами поговорить! – испытывая неловкость, сказала Калугина.
– Слушаю вас, Людмила Прокофьевна.
– Да вы сядьте, пожалуйста! Сядьте... – в голосе Калугиной явно звучали какие-то человеческие нотки. И именно поэтому Верочка с недоумением взглянула на Калугину и села. Калугина продолжала мяться: – Я хотела бы с вами проконсультироваться...
– О чем, Людмила Прокофьевна? – Верочка продолжала соблюдать служебную дистанцию. – Хотите о ком-нибудь еще собрать сведения?
– Нет... знаете... как бы это сказать... Ну, словом... что теперь носят?
– В каком смысле? – не поняла секретарша.
– В смысле одежды! – шепотом пояснила Калугина.
– Кто?
– Ну, женщины...
Верочка по-прежнему проявляла редкую несообразительность:
– Какие женщины?
– Те, которые знают, что теперь носят...
– А зачем это вам? – бестактно брякнула Верочка и тут же спохватилась: – Извините...
– Да нет, пожалуйста... – Калугина была в замешательстве и неуклюже соврала: – Ко мне тут приехала родственница из маленького городка...
– Понятно... – Верочка на секунду задумалась, с чего бы начать. – Начнем с обуви. Именно обувь делает женщину женщиной.
– Разве?
– Шузы сейчас в ходу на высоком каблуке, желательно с перепонкой...
– Простите, я не поняла, что такое шузы... – призналась Калугина.
– Обувь, – объяснила Верочка. – Это от английского слова «шууз». Что касается сапог, то сейчас нужны сапоги гармошкой... на каблуке.