Служители тайной веры
Шрифт:
— Здесь?! В Москве?! — изумился Иосиф. — Как он выглядит?
Василий подробно описал внешность седого нищего и закончил:
— Я подозреваю, что эта компания затевает что-то недоброе. Я хотел рассказать обо всем Патрикееву, но Полуехтов опередил меня, и Патрикеев именем великого князя запер меня сюда. Я опасаюсь, что воевода заодно с ними, поэтому не обмолвлюсь ему ни словом о своих подозрениях. Теперь все в твоих руках. Ты можешь узнать от Полуехтова много интересного. Только будь осторожен! Не то окажемся соседями, — Василий кивнул на стену башни.
Иосиф пропустил мимо ушей слова Василия и глубоко задумался.
— Скажи, Василий, слыхал ли ты когда-нибудь о новой, недавно явившейся ереси, основателем которой, как говорят, был некий Схария из Новгорода?
— Нет, никогда. Признаться, Иосиф, я мало интересуюсь церковными делами и занят, как ты знаешь, несколько иными...
— Я думаю, тебе следует кое-что об этом узнать. Вот послушай...
Иосиф кратко рассказал Василию об основах учения Схарии, только едва прояснившихся совсем недавно, когда один мастеровой в Новгороде рассказал на исповеди, что к нему ночью явился дьявол в облике монаха и прельщал его рассказами о новой вере, убеждая перейти в нее.
— Что касается целей тайной веры, — закончил Иосиф, — то они никому точно не известны, но можно предполагать, что это учение, как и всякое иное, стремится к широкому распространению. А поскольку главари его знают, что церковь греческая, как, впрочем, и латинская, всегда и всюду будет жестоко преследовать еретиков, они окружили свою деятельность строгой тайной. Мы без устали работаем над тем, чтобы найти хоть какие-то зацепки... Мне кажется, что у тайных еретиков должно быть нечто особенное, чего нет ни у кого другого, то, но чему они узнают друг друга...
Василий едва заметно вздрогнул.
По перстням?.. Но ни у Степана, ни у его отца не было перстней... Нет, у старого Полуехтова было целых четыре: по два на каждой руке, но совсем не такие... А у седого нищего? Ни тогда на Угре, ни сейчас — нет... А может, у них нательные крестики с таким же узором, как у Ефима? А при чем тут Любич и его дочь? Их всех что-то связывает?
— Однако ты меня не слушаешь, Василий... — заметил Иосиф. — Я понимаю, что эти сугубо церковные проблемы мало тебя интересуют, однако полагаю, ты должен знать о существовании новой угрозы для нашей церкви. Пойми, церковь — это вера. Вера — это закон. У нас господствует одна вера — греческая. Она поддерживает престол и порядок в державе. Если появится другая — все пошатнется...
— Зачем ты мне рассказываешь все это, Иосиф? Ты подозреваешь, что Полуехтовы как-то замешаны в делах тайной веры?
— Почему ты так решил? — немедленно насторожился Иосиф.
— Потому что ты начал это рассказывать в связи с Полуехтовым.
Иосиф секунду подумал, потом сказал:
— Нет. Я рассказал тебе о ереси, потому, что ты парень смекалистый, и если увидишь что-нибудь странное, необычное, знай — есть у нас еще один тайный враг и, быть может, гораздо более опасный, чем король Казимир, который, в сущности, ничем нам пока не угрожает. Если что-то узнаешь или заметишь, — сообщи сразу же мне, либо Мефодию, а я постараюсь вернуть свой долг и вызволить тебя отсюда. Ожидай в спокойствии и молись.
Осенив Медведева крестным знамением, игумен Иосиф покинул темницу.
...Пасмурный осенний день подошел к концу, не принеся больше ничего нового. Но сегодня Медведев чувствовал себя гораздо спокойнее и уже не так тревожился о своей дальнейшей судьбе. Утомленный бессонницей прошлой ночи, он уснул под стеной на прогнившем сене и, наверно, проспал бы всю ночь обычным крепким сном, если бы около двух часов ночи не разбудил его грозный, многоголосый звон тысячи московских колоколов. Василий вскочил на ноги и увидел, что стены его темницы мерцают красным. Кусочек неба в высоком оконце переменчиво полыхал тревожными сполохами огромного зарева. Эта осенняя ночь 1479 года вошла во многие русские летописи двумя скупыми строчками:
В четверг на пятницу загорелась Москва близ Угрешского двора и горела всю ночь и четыре часа дня. Едва сам князь великий со многими людьми переметали и угасили...
Утром тюремщик принес Медведеву еду и шепотом сообщил, что погорело много боярских и купеческих дворов и что такого большого пожара старики не помнят лет двадцать.
В середине дня за Медведевым пришел начальник стражи и отвел Василия в караульное помещение, где ему вернули оружие и все отнятые перед заключением вещи. Затем его провели в соседнюю комнату, и там он увидел Филиппа и Патрикеева.
Прежде всего Медведев крепко обнялся со своим другом и только потом повернулся к улыбающемуся боярину.
Воевода выглядел уставшим, и одна бровь у него была подпалена: видно, тоже вместе со всеми тушил ночной пожар.
— Все-таки я в тебе не ошибся, — добродушно сказал Патрикеев. — Да и везучий ты человек... Впрочем, на все воля Господа да великого князя. Отошел государев гнев после бедствия ночного. Думаю, оттого что ходил к нему митрополит с архиепископом Геннадием, спор один они полюбовно уладили, а часа два еще после того о чем-то беседовали. Потом позвал меня государь, наш батюшка, и говорит: «Погорячился я давеча насчет этих ребят с Угры, так ты распорядись, чтоб их выпустили. Но на глаза мне пусть не являются, пока я сам не велю! Бартеневу передай, что испытаю его на деле каком, лишь только подвернется достойное, а Медведев и сам знает, что ему делать. Да пусть в тот же час из Москвы ноги уносят, пока еще куда-нибудь не впутались!» Ей-ей, так и сказал, слово в слово!
— А как насчет лошадей? — деловито поинтересовался Медведев.
— Сытые и отпоенные ждут вас при выходе, а здесь, — Патрикеев протянул Филиппу грамоту, — государь жалует тебя той землей, что ты ему третьего дня в казну принес, когда подданства просил. Теперь это государева земля, московская. Не забудь королю Казимиру складную грамоту послать.
Они вышли. День был солнечный, но дымный туман висел вокруг, пахло гарью, и порывы ветра разносили черные лепестки сажи.
Пятеро холопов бросились навстречу Патрикееву, один услужливо подставил стремя, и воевода тяжело взгромоздился на коня.
— Поезжайте прямо домой да сидите там тихо! — благодушно посоветовал он и добавил, разворачивая коня: — Когда понадобитесь — о вас припомнят!
С трудом повернув толстую шею в тугом высоком воротнике, Патрикеев чуть склонил голову и, устало махнув рукой, двинулся по улице, окруженный своими холопами.
Василий с Филиппом сдержанно поклонились и глядели ему вслед, пока он не скрылся за поворотом.
Василий приласкал Малыша и вскочил в седло.
— Чтоб мне с коня упасть, если я уеду отсюда, прежде чем... — негромко начал было Филипп.