См. статью «Любовь»
Шрифт:
Вассерман отметил про себя, что враг сломлен и разбит.
— Пойми, герр Вассерман, я никогда, ни единым словом не заикался о том, чем мы тут конкретно занимаемся и какова во всем этом моя роль. Во-первых, не хотел, чтобы она вникала во все это… Не все способны устоять перед этим. И потом, не все следует афишировать. Большинство граждан Германии ничего не знают об этом. И это правильно. Так лучше. Не обязательно весь мир посвящать в подробности нашей программы. Тина знала только, что я важная шишка. Командир. Но не имела ни малейшего представления о том, кем и чем я командую. И в письмах, которые я писал ей, были только слова любви. Я умею писать красивые письма, герр Вассерман. С большим чувством, правда. Иногда, ты будешь смеяться, из меня выплескиваются такие фразы, почти стихами. По правде говоря, это она, Тина, подала мне — без того, чтобы я почувствовал, — идею писать ей роман в письмах. Это произошло, когда я рассказал ей несколько недель назад, что ты прибыл сюда, и она вдруг начала плакать. Она вообще часто плачет. Глаза на мокром месте — как у твоего Отто. Сказала, что ей очень жаль тебя. Ты был единственным евреем, имя которого ей было известно и про которого она вдруг узнала, что он доставлен в мой лагерь… Это потрясло ее, я думаю. Но при этом без всяких экивоков объявила, что она думает о твоем творчестве. Такая она, Тина. Всегда должна выложить все, что у нее на уме, без малейших колебаний, это ее беда, нет никаких тормозов, да, и когда я попытался защищать тебя, герр Вассерман, она сказала, что даже письма, которые я писал ей когда-то, до того, как превратился в убийцу — так она выражается, — были талантливей, чем твои сочинения. И тогда вдруг у меня возникла эта странная идея, я подумал, что, может, если я пришлю ей такой рассказ, то есть что-то такое, что она сможет читать Карлу перед сном, но при этом что-то более значительное, что будет капельку глубже, чем простой рассказ для детей, потому что Карл в любом случае слишком мал, чтобы действительно что-то понять, но она — она поймет и начнет иначе смотреть на вещи… Улавливаешь?
— Улавливаю что? Ради Бога, Найгель, ты все ходишь вокруг да около…
— Ну, начнет понимать, что… Как говорится… Что я могу… Нет, не это. Что можно быть верным и преданным членом нашего движения, и исполнять любые приказы командования и тем не менее оставаться… Как бы это сказать? Мыслящим, творческим человеком. — Он вдруг весь напрягся и постучал одним кулаком по другому. — Да, это то, что она должна была почувствовать! Именно так! — Дыхание его сделалось натужным, тяжелым, но он превозмог себя, вытянулся в струнку, как бравый вояка, и одернул китель, покрытый пятнами пота, а может, и брызгами крови и клочьями подцепленного с полу мусора. Ничего, ничего: он снова выглядел сильным, неприступным и исполненным боевого духа. — Именно это! Этими самыми словами я должен внушить ей… — Тут он очнулся и бросил испуганный взгляд на часы. В его распоряжении оставалось всего несколько минут. — Слушай, герр Вассерман! — произнес он торопливо и жестко. — Ты вообще не представляешь, в каком аду я живу! Она не позволяет мне дотронуться до себя. Говорит, что я внушаю ей страх. Что на руках моих смерть, и так далее. Всякие бабские глупости. Заявляет, что, только если я оставлю все это, она, может быть, подумает о том, чтобы вернуться ко мне. Подумает! Она! Не слышит, что говорит. Оставлю! Превращусь в ренегата, отступника. Суну голову в петлю. Как она это себе представляет? Маленькая капризная девочка, которая требует нечто совершенно невозможное. Оставить! Именно сейчас. В столь сложный период войны. Хорошо, допустим, меня отпустят, махнут на меня рукой, сочтут за сумасшедшего. Но что останется у меня в жизни? Заладила: «Ты помнишь, как много мы выстрадали (см. статью страдание), прежде чем смогли произвести на свет Карла? Всего лишь одного ребенка! И сколько усилий и переживаний нам стоил этот единственный ребенок? Сколько было надежд и отчаяния! А ты… У тебя там десятки людей ежедневно…» Десятки! Преднамеренно обманывает себя, не желает знать, сколько людей на самом деле проходят здесь передо мной ежедневно. Ежедневно!..
Вассерман: Эдакий умело и заботливо взращенный нацист, мерзкая грубая скотина, пустой бурдюк из-под вина, — думает, что если он уселся возле меня на полу и поверяет мне свои переживания, то я посочувствую ему. Жаждет, чтобы ему посочувствовали. Чтобы я ему посочувствовал, чтобы она ему посочувствовала, спорит с ней, умоляет ее — дурак набитый! Ничто человеческое, видите ли, ему не чуждо… А я? Ну что я?.. Действительно… Вынужден признать, что именно в эти моменты… Он прав: сожалею я о нем, скорблю о загубленной его душе, трогает он мое сердце…
Найгель:
— Не обвиняй меня, герр Вассерман, не обвиняй и не презирай! Она и дети — это самое важное, вообще единственное, что есть у меня в жизни. Друзей у меня нет, и близких уже не осталось…
Вассерман: Надо же! Я ведь именно этого и ждал — что сейчас пропоет: «Сокрушайтесь, сокрушайтесь обо мне, евреи! Сирота я бесприютный. Нет у меня отца, и матери я лишился!»
Найгель:
— И я не из тех прытких молодцов, что легко сходятся с людьми, хорошо мне только с ней и с детьми. Ты, конечно, не поверишь, но такого, как получилось у нас здесь с тобой: все, о чем мы говорили, все, что я тебе рассказал, и этот сюжет, который сочиняли тут вместе, — такого, пожалуй, никогда не случалось в моей жизни… Не было ничего такого. Ни здесь, ни там, в армии. Ночью, бывало, перед очередным тяжелым боем, придет кто-нибудь и начнет рассказывать тебе что-то такое, сокровенное, и ты тоже расскажешь ему что-нибудь о себе… Но не до конца — до конца, всю правду — никогда! Никогда… Потому что всегда помнишь: сегодня ни на кого уже нельзя положиться. Никому нельзя довериться. Разве что в поезде дальнего следования разговоришься порой не в меру со случайным попутчиком… Он не знает тебя, и ты его не знаешь — ни имени, ни места жительства. Сойдет себе на какой-нибудь станции, и не увидишь ты его больше никогда… Но ведь и ему язык не повернется рассказать о Тине. Нет, не от застенчивости — все от того же страха. А вдруг пойдет и доложит? Вдруг донесет? И заберут ее от меня… Но с тобой, Вассерман, с тобой это иначе. Да…
Вассерман:
— Ты передавал ей мой рассказ и ни разу не открыл правды?
Похоже, что только теперь он начинает осознавать до конца значение случившегося. Вполне возможно, что весь его бурный гнев объясняется в первую очередь тем фактом, что Найгель лишил его заслуженной славы и «доброго имени» в глазах Кристины.
Вассерман: Боже праведный, Господин мира! Если имеется способ убить меня, то Найгель, злодей эдакий, Армилус, порождение Сатаны, нашел, нащупал его — украл у меня мой рассказ, украл, убил и ограбил!
Найгель готов снова покаяться в своем преступлении. Объясняет, что, когда вернулся из того, предыдущего, отпуска, тотчас написал супруге письмо. Сообщил ей, что хочет начать высылать ей свое сочинение — написанную им повесть. Продолжение той, которую известный ей Шахерезада не успел сам дописать.
«Отдать долг памяти любимому писателю», — написал лукаво, с гнусной хитростью, цинизмом и злодейским умыслом, но, по его словам, «из добрых побуждений».
— Я полагаю, это большой комплимент для автора, что его произведения могут так воздействовать на действительность, разве нет?
Вассерман размышляет минуту. Что ж, идея в каком-то смысле пленяет его сердце. Однако он упрямо продолжает гневаться. Найгель обещал жене представить самые дерзкие и прекрасные приключения Сынов сердца и, не откладывая, в том же самом письме, принялся рассказывать ей о неизбежном старении героев и о жизни в катакомбах — в глубине шахты лепека.
Вассерман:
— Ты описал, а я взял да изменил! Обвел тебя вокруг пальца!
— Да. И не один раз. Потом снова изменил. Если позволишь напомнить тебе, меня это просто взбесило, свело с ума, ведь я полностью зависел от тебя! Но Тина тут же ответила и написала, что рассказ ей понравился — хороший рассказ. Что это мое письмо она хранит возле своей постели, вместе со своими любимыми книгами — ты уже знаешь, что это за книги. Да, герр Вассерман, это было первое ее письмо за весь последний год, в котором содержалось больше трех строк о Карле и Лизе. В следующем письме она уже писала что-то о моем воображении, в котором хотела бы видеть источник надежды для нас обоих. Эту фразу я помню наизусть. Она, очевидно, имела в виду то обстоятельство, что я все время меняю место действия. То есть в принципе допускаю возможность перемен.
— А? Что? Действительно. Хм-м… Действительно.
— И с тех пор я отослал ей множество писем. Тебе трудно поверить, что я способен на это, правда? А вот представь себе: когда ты отправлялся спать, я еще продолжал сидеть тут часами и писал ей. Немного о себе и немного о ней, но в основном о Сынах сердца. И это давалось мне не так уж легко, да. Прежде всего, потому что у меня нет вообще никакого опыта сочинительства, даже несмотря на то, что в Брауншвейге нам дали некоторое представление о ведении служебной переписки — целых три месяца мы осваивали это искусство. И я оказался в этом плане не худшим из учеников, но одно дело, как ты понимаешь, составлять отчеты и реестры, а другое — писать повесть… А!.. Это нечто совершенно иное. И кроме того, я ведь, собственно, никогда в жизни и книг не читал. Только Библию, когда был ребенком, да еще рассказы о дерзких странствиях отважных миссионеров, которые отец приносил нам, ну, разумеется, Карла Мая да твоих «Сынов сердца». И вот вдруг, представьте, сам сижу и записываю очередной отрывок из повести. Нет, мой дорогой герр Вассерман, это было не так-то просто! Гораздо легче и привычнее мне было справляться с обычной моей работой здесь, снаружи… Но я не отступил. Это было мое твердое решение (см. статью решение). День за днем, вернее, ночь за ночью сидел тут и боролся с твоими Сынами сердца, и из-за тебя, из-за твоей манеры повествования, это было еще труднее, потому что, по моему скромному мнению, главная твоя беда (sic! — Примечание редакции) заключается в том, что у тебя нет абсолютно никакого порядка в голове, ни одной четкой, до конца продуманной мысли, никакой логики. Мечешься, скачешь, как заяц, перескакиваешь с одного на другое, и вообще, доложу я тебе, очень трудно писать, когда совершенно не знаешь, что произойдет дальше и к чему все это движется — каков будет конец истории. Ты согласен со мной?
— А… Да. Действительно так, герр Найгель, это я могу себе представить.
— Ничего ты не можешь! Потому что ты-то как раз знаешь, к чему клонишь и чем все это кончится. А мне было безумно тяжело. Невыносимо тяжело. Помимо всех прочих моих проблем в этом лагере, я должен был заниматься еще и этим делом, совершенно мне не знакомым, и с помощью кого? Такого разгильдяя, как ты, — человека патологически рассеянного, неупорядоченного, расхлябанного и раздерганного, в сущности, безумного, одержимого какими-то сумасшедшими фантазиями и, между нами, попросту опасного. Я думаю, что любой другой, более слабый, чем я… Послушай, ты будешь смеяться, но иногда мне не удавалось уснуть до утра, я лежал и мучительно пытался угадать продолжение рассказа (см. статью творчество, произведение). И тогда я начинал чувствовать себя капельку, ну, самую капельку, настоящим писателем…
— Верю.
— И не забывай, что существовала еще одна, дополнительная, трудность. Тебе на это было наплевать — ты мог позволить себе любые высказывания, самые что ни на есть вражеские и недопустимые, но я-то обязан был помнить о военной цензуре. Приходилось брать все, что ты наплел тут в своей безответственности, и излагать эзоповым языком, так, чтобы там, в цензуре, не догадались, о чем это и про что, ты понимаешь? Ведь они читают каждое письмо, каждое слово разглядывают в лупу, да. Но я, герр Вассерман, нашел гениальный выход. Изобрел собственную систему. Ты будешь гордиться мной.