Смех в темноте [Laughter In The Dark]
Шрифт:
Она дернула плечами, взяла книгу и повернулась на бок. На правой странице была фотография Греты Гарбо [32] .
Альбинус мельком подумал: «Как странно, случается катастрофа, а человек замечает какую-то картинку». Без двадцати восемь. Марго лежала, изогнутая и неподвижная, как ящерица.
— Ты же меня… Ты меня… — начал он, чуть ли не крича во весь голос, но не закончил и выбежал из комнаты, загремел вниз по лестнице, вскочил в проезжавший таксомотор и, сидя на краешке, подавшись вперед (как бы выигрывая несколько дополнительных дюймов), глядел на спину шофера, но спина эта не внушала надежды.
32
…фотография
Приехав, он выпрыгнул из машины и расплатился, как платят таксистам герои кинофильмов [33] , — слепо сунул монету. Близ палисадника он заприметил знакомую фигуру — долговязого, расставившего ноги хером почтальона, говорящего с толстяком швейцаром.
— Мне есть письма? — задыхаясь, спросил Альбинус.
— Только что отнес к вам наверх, — ответил почтальон с дружелюбной улыбкой.
Альбинус поднял глаза. Окна его квартиры были ярко освещены — все без исключения, и это выглядело необычно. С колоссальным трудом он заставил себя войти в дом и начал подниматься. Одна площадка. Вторая. «Позволь мне объяснить… Молодая художница, очень нуждающаяся… У нее с головой не все в порядке, пишет любовные письма незнакомым людям». Чушь — игра сыграна.
33
…и расплатился, как платят таксистам герои кинофильмов, — слепо сунул монету… игра сыграна. — Отсутствующие в КО детали, связанные с темой кинематографа и предвосхищающие последнюю поездку уже слепого Альбинуса к Марго в главе 39.
Не дойдя до своей двери, он вдруг повернул и побежал вниз. Мелькнула кошка, гибко скользнула сквозь решетку.
Через десять минут он опять вошел в ту комнату, в которую недавно входил таким веселым. Марго лежала на диване все в той же позе — застывшей ящерицы. Книга была открыта на той же странице. Альбинус сел поодаль и принялся трещать суставами пальцев.
— Перестань, — сказала Марго, не поднимая головы.
Он подчинился, но тут же затрещал снова.
— Ну что же, письмо пришло?
— Ах, Марго, — произнес он и несколько раз прочистил горло. — Поздно, поздно! — вдруг вскричал он петушиным голосом.
Он встал, прошелся по комнате, высморкался и сел снова на то же место.
— Она читает все мои письма, — проговорил он, глядя сквозь дрожащий туман на носок своего башмака и легонько топая им по расплывчатому узору на ковре.
— Ты бы ей запретил.
— Ах, Марго, что ты понимаешь в этом… Так было всегда — это привычка, удовольствие. Могла даже сунуть какое-нибудь письмо невесть куда, прежде чем я его успевал прочитать. Были всякие смешные письма… Как ты могла? Я просто не знаю, что она сделает теперь. Разве что чудо… хоть этот раз, хоть этот, — была бы занята другим… или… Нет, бессмысленно!
— Ты только не выходи в прихожую, когда она прикатит, я одна к ней выйду.
— Кто? Когда? — спросил он, смутно припоминая давешнюю полупьяную ведьму; как давно это было.
— Когда? Вероятно, сейчас. У нее ведь теперь мой адрес.
Альбинус все не понимал.
— Ах, ты вот о чем, — пробормотал он наконец. — Какая же ты глупая, Марго! Поверь, что как раз это никак не может случиться. Все — но только не это.
«Тем лучше», — подумала Марго, и ей стало вдруг чрезвычайно весело. Посылая письмо, она рассчитывала на гораздо более банальный результат: муж не показывает, жена злится, топает ногой, бьется в истерике. Первая брешь сомнения была бы пробита, и это облегчило бы Альбинусу дальнейший путь. Теперь же случай помог, все разрешилось одним махом. Она выпустила книгу, тут же соскользнувшую на пол, и посмотрела с улыбкой на его опущенное дрожащее лицо. «Самое время вступать в игру», — подумала она.
Марго вытянулась, почувствовав в своем стройном теле вполне приятное предвкушение, и сказала, глядя в потолок:
— Пойди сюда.
Он подошел; сокрушенно мотая головой, сел на край кушетки.
— Поцелуй же меня, — произнесла она, жмурясь. — Я тебя утешу.
9
Западный Берлин, майское утро. Люди в белых кепи метут улицы. Кто они — владельцы старых кожаных ботинок, брошенных в сточную канаву? В плюще егозят воробьи. Автомобиль, развозящий молоко, шелестит толстыми шинами, словно по шелку; в слуховом окошке на скате зеленой черепичной крыши отблеск солнца. Воздух еще не привык к звонкам и гудкам далекого транспорта и ласково принимает и носит эти звуки как нечто ломкое, дорогое. В палисадниках цветет персидская сирень; белые бабочки, несмотря на утренний холодок, летают там и сям, будто в деревенском саду. Все это окружило Альбинуса, когда он вышел из дома, где провел ночь.
Он чувствовал мертвую зыбь во всем теле: хотелось есть, он не побрился и не помылся, неуютное прикосновение вчерашней рубашки к коже раздражало. Не диво, что был он так опустошен: эта ночь явилась той, о которой он только и думал с маниакальной силою всю жизнь. Уже по одному тому, как она сводила лопатки и мурлыкала, когда он только еще щекотал губами ее опушенную спину, он понял, что получил именно то, к чему стремился. А ведь стремился он отнюдь не к холодной поволоке невинности. Как и в самых его распущенных снах, все оказалось дозволенным; пуританская любовь, дотошная сдержанность были столь же вероятны в пределах этого новоприобретенного мира свободы, как белые медведи в Гонолулу.
Нагота Марго была столь естественна, словно она давно привыкла бегать раздетой по взморью его снов. В постели у нее появлялись какие-то очаровательные акробатические наклонности. А потом она подпрыгивала и начинала носиться по комнате, виляя отроческими бедрами и грызя сухую, оставшуюся с утра булочку.
Заснула она как-то вдруг — будто замолкла на полуслове — уже тогда, когда в комнате умирающее, точно в камере смертника, электричество стало оранжевым, а окно призрачно-синим. Альбинус направился в ванную комнату, но, добыв из крана только несколько капель ржавой воды, вздохнул, двумя пальцами вынул из ванны мочалку, осторожности ради бросил ее, изучил липкое розовое мыло и подумал, что прежде всего следует научить Марго чистоте. Стуча зубами, он оделся, прикрыл сладко спавшую Марго периной, поцеловал ее теплые растрепанные волосы и, положив на столике карандашом написанную записку, тихо вышел.
И теперь, шагая в слабых еще, ранних лучах солнца, он понимал, что начинается расплата. Когда он вновь увидел дом, где прожил с Элизабет так долго, когда тронулся и пополз вверх лифт, в котором восемь лет назад поднялись кормилица с ребенком на руках и очень бледная, очень счастливая Элизабет, когда он остановился перед дверью, на которой степенно золотилась его авторитетная в мире науки фамилия, Альбинус почти готов был отказаться от повторения этой ночи, — только бы случилось чудо. Он был уверен, что, если все-таки Элизабет письмо не прочла, ночное свое отсутствие он объяснит как-нибудь — скажет, например, что в шутку попробовал покурить опиум на квартире у одного художника-японца, приходившего к ним когда-то обедать… Что же, вполне достоверное объяснение.
Однако следовало отпереть вот эту дверь, и войти, и увидеть… Что увидеть? Может быть, лучше не войти вовсе — оставить все так, как есть, уехать, зарыться?
Вдруг он вспомнил, как на войне он через силу заставлял себя не слишком низко пригибаться, покидая укрытие.
В прихожей он замер, прислушиваясь. Тишина. Обычно в этот утренний час квартира бывала уже полна звуков — шумела где-то вода, бонна громко говорила с Ирмой, в столовой звякала посудой горничная… Тишина. В углу стоял женин зонтик. Он попытался найти в этом хоть какое-то утешение. Внезапно появилась Фрида — почему-то без передничка — и, сверля его взглядом, сказала с отчаянием: