Смерть Анфертьева
Шрифт:
"И как же вы это объясняете?"
"Он сумел убедить людей, что они видели его не в то время, когда они действительно его видели. Если у Квардакова все было хорошо подготовлено, ему вполне хватило пяти минут".
"А где деньги?"
"Скорее всего их унес сообщник".
"Никто не видел в заводоуправлении посторонних".
"Его сообщник не обязательно должен быть посторонний", - заметил Следователь проницательно.
"Вам виднее", - повторил Анфертьев и спустился по ступенькам в полуподвал пивного бара, оставив настырного Следователя под осенним дождем, на мокром асфальте Столешникова переулка. Здесь был слабый желтый свет, сводчатые потолки, запах пива и рыбьих внутренностей. Пожилая женщина в замызганном халате сгребала со столов шелуху, красные раковые панцири, сама с собой ругалась по матушке и, тяжело ступая больными ногами, уносила кружки и опустевшие бутылки. Анфертьев взял пива и устроился в самом углу. Опустив лицо, он ничего не видел, кроме стеклянного полумесяца кружки, отороченного пеной. Выпил, не ощутив ни вкуса, ни запаха, ни горечи пива.
– Ну и ладно, - время от времени проговаривал он.
– Ну и ладно. Там будет видно. Разберемся.
– Вы что-то сказали?
– добродушно спросил его красноватый детина, отгородившийся от напиравшего на него мира дюжиной кружек.
– Все в порядке, старик, - Анфертьев приветственно поднял руку.
– А почему ты не спросишь, отчего у меня такой красный нос?
– улыбнулся толстяк.
– Действительно, отчего он у тебя такой красный?
– послушно спросил Анфертьев.
– От беспробудного пьянства, деточка.
– Надо же, - проговорил Анфертьев и направился к выходу.
Неожиданно для самого себя он оказался на Садовом кольце, рядом с американским посольством. Прошел мимо расчетливо выставленных автомашин, которыми американцы пытались поразить воображение москвичей. Анфертьев только улыбнулся этой наивной хитрости заокеанских идеологов. Постоял перед высотным зданием на площади Восстания - оно возвышалось над ним, как Кара-Даг, который он помнил еще с тех пор, когда студентом на попутных рванул в Крым со своим другом Семидольским, для которого жизнь действительно уготовила не менее семи разных судеб: был Семидольский и начальником изыскательской партии, и домовладельцем, торговал мороженым, несколько лет прослужил горноспасателем, потом женился, еще раз женился, еще раз, но в конце концов оставил это занятие и уехал в свою глухую деревню, где занялся разведением кур и уток. Но, на его счастье или несчастье, мимо деревни вели дорогу. Семидольский нанялся геодезистом, через сотню километров стал главным инженером, продал дом вместе с живностью и переселился в вагончик дорожных строителей.
Обо всем этом Анфертьев вспомнил, пока стоял в очереди за водкой в гастрономе, расположенном в первом этаже высотки. Купил он водки, купил все-таки. Воровато, прячась от многочисленных служб, которые яростно пресекали потребление алкоголя. "Мы не допустим, чтобы Зеленого Змия занесли в Красную книгу!" - шутили москвичи, привыкшие ко всевозможным камланиям. Не было в столице ни единого магазина с названием "Водка", над магазинами висело благовоспитанное слово "Вино". Не иначе как кому-то показалось, что само это слово может возвысить пьянство, и, кто знает, может быть, тогда и пьянство перестанет быть таковым, а превратится во что-то иное, более достойное.
Отстояв очередь в кассу, потом к прилавку, Анфертьев взял водку, сунул ее во внутренний карман плаща и, ощущая холод и тяжесть бутылки, вышел из магазина. Дверь рванулась из его рук, но в нее успел проскочить какой-то мужичонка в кожанке, и дверь тут же захлопнулась за ним, как мышеловка.
Может быть, дорогой читатель, все было совершенно иначе, может быть, освещенный разноцветными фонарями, стоял под старыми липами доброжелательный павильон, и в него входили оживленные, нарядные мужчины и женщины, покупали шампанское, марочные вина и высококачественную водку, изготовленную по старым рецептам из природной воды и отборной пшеницы, а милые продавщицы в белоснежных кокошниках заворачивали бутылки в яркие пакеты и желали всем праздника, счастья, желали приятного вечера в обществе любимых женщин и любезных друзей...
Но нет, не видел Вадим Кузьмич Анфертьев ни ярких огней, ни радостных улыбок. Он торопился уйти в какое-нибудь безопасное место, чтобы сорвать алюминиевую нашлепку с горлышка и, припав к нему, сделать несколько нетерпеливых больших глотков... Он миновал метро "Баррикадная" и шел дальше, не видя жизнерадостных афиш мультиков, где зверюшки выясняли отношения, ссорились и смеялись, искали друзей, обижали их, но потом все-таки мирились, они не могли не помириться со своими друзьями, потому что детишки, посмотрев фильм, могли усомниться в победе добра над злом, могли решить, что подлость выгодна, спесь вызывает уважение, а сила куда надежнее ума и совести.
Выпив в темноте подъезда почти половину бутылки единым духом, Вадим Кузьмич обнаружил, что заткнуть ее нечем. Подобрав с асфальта несколько кленовых листьев, он свернул их в плотный валик и, откусив бахрому, затолкнул бутылку этой осенней пробкой. Сунув ее в карман, Анфертьев уже безбоязненно вышел на свет фонаря. Теперь никто не может поймать его на распитии спиртного в общественном месте, никто не будет писать суровых писем на работу с требованием наказать его примерно, премии лишить, снять с очереди на получение квартиры, не давать путевок в пионерские лагеря его детям, не придет указаний плакат у проходной вывесить, чтоб все смеялись над ним, пальцами на него показывали, комья земли ему вслед бросали и улюлюкали и чтобы по телевизору его показали.
Миновав плотную группу дружинников, Анфертьев облегченно перевел дух. Удаляясь от мужчин и женщин с красными повязками, он невольно пошел четче, чуть ли не печатая шаг, и хотя проводили его взглядами, но не остановили. Пронесло. Внутренний скулеж, не затихавший с утра, отдалился, стал глуше и уже не вызывал болезненной дрожи в теле. Анфертьев обмяк и почти равнодушно думал об оставшейся на заводе добыче. Света вообще расплылась в его сознании и представлялась теплым радужным пятном. Оно немного грело, немного тревожило, но не настолько, чтоб думать об этом всерьез. Вскоре Света уплыла в темноту зоопарка, растворилась в сырой мгле, но перед Анфертьевым вдруг возникли пронзительные, узко поставленные глаза Квардакова - невидимый зам пронесся мимо на невидимой своей машине.
– Ну, ни пуха, старик!
– сказал ему вслед Анфертьев.
– Помогай тебе Бог.
И он рассмеялся пьяно и беззаботно. Потом уловил запах листьев клена, торчавших из бутылки, и посерьезнел, погрустнел. На какое-то время он словно исчез - Анфертьев не помнил себя два часа. В памяти остались лишь гул голубых вагонов метро, бесконечные лестницы с""рифлеными ступеньками, полыхающие ночными факелами буквы М на столбах у подземных переходов, и он шел от факела к факелу, нырял под землю, снова оказывался на поверхности и, даже не узнав, где он, снова уходил вглубь, под город. И вдруг все это оборвалось, и Анфертьев обнаружил себя на сырой скамейке, перед ним раскачивался пасьянс окон большого дома, за шторами мелькали тени людей, изредка хлопали двери подъездов.
– Где я?
– спросил Анфертьев у проходящего парня.
– В Москву тебя занесло на этот раз, - рассмеялся тот.
– Тогда еще ничего, - пробормотал Анфертьев и, вынув бутылку из кармана, убедился, что там еще кое-что осталось. Водка нагрелась и не холодила его левый сосок. Анфертьев догадался, что сидит во дворе дома, где живет Света. Да-да, все правильно. Он здесь уже бывал, и вот, надо же, опять его затащили сюда смутные желания. Потом он понял, ^гго сидит на скамейке давно, не меньше часа, и ждет Свету. Он почему-то решил, что она обязательно должна почувствовать, что он здесь.