Смерть Беллы
Шрифт:
«Эта их так называемая любовь — потребность все пачкать и ничего больше…»
Вероятно, так можно сказать и о его чувстве к Шейле.
В том, как развивались воображаемые события, был один момент, подтверждавший эту мысль.
«Уж ты поверь, — добавила мать Беллы. — Это как будто снимает с них грехи и делает их чище».
— Ну, последний танец, ладно?
Он и сам уже не понимал — не то ему хочется уйти поскорей, чтобы заняться тем, на что она рассчитывает, не то просто, чтобы поскорей покончить с этим вечером.
И то, и другое, конечно. Хотя мысли его по-прежнему так же ясны и отчетливы, как всегда, но все же от спиртного в мозгу у него что-то сдвинулось.
— Видела?
— Нет. А что?
— Тех двоих, слева.
Молодой человек и девушка сидели рядом, он обнимал ее за плечи, она приклонила к нему голову, оба не шевелились, ничего не говорили, глаза у них были открыты, лица выражали восхищение.
У него, Спенсера, никогда так не было. И никогда не будет. Может быть, с Шейлой они бы так и могли.
А вдруг и она на другой день стала бы такая же, как все?
Знал ли он уже, что никогда не вернется домой? Он не задавал себе вопросов. Однако, расплачиваясь с барменом, он заметил у того на руке татуировку в виде сирены, и на него вдруг нахлынуло видение — шоссе с машинами в три ряда, мчащимися в обе стороны, и редкие тоскливые фигуры на обочине, простирающие руки в темноту.
Перед тем как пройти через бар, она стерла у него с подбородка губную помаду и в дверях, собираясь пересечь освещенное пространство, по ту сторону которого стояли машины, взяла Спенсера под руку.
Снег лежал уже таким толстым слоем, что следы не чернели. Вся машина была им засыпана. Дрожащими от волнения пальцами Эшби открыл ледяную дверцу.
Значит, так все и произойдет? Анна вроде бы ничуть не удивлена. Он вспомнил бледные лица, которые замечал ночами на задних сиденьях машин; она тоже садится сзади.
— Погоди. Пусти, я все устрою.
Что сделано, то сделано — теперь он хочет. Тысячи раз в жизни он грезил о подобной минуте. Это могла быть и не Анна. Впрочем, какая разница?
«Потребность все пачкать», — сказала Лорейн.
Ну и прекрасно: Анна сама лихорадочно хочет испачкаться.
«Это как будто снимает с них грехи…».
Он хочет. Это должно произойти. Слишком поздно что-либо менять. С минуты на минуту рядом с ними остановится полицейская машина, и отныне людей все равно не разубедить в его виновности.
На секунду, на одну секунду, его осенило: что если это ловушка, что если Анна стакнулась с Райеном и психиатром? Вдруг ее нарочно ему подсунули, чтобы проверить, как он себя поведет?
Нет. Ей это теперь нужнее, чем ему. Он поражался, видя, как терзают ее демоны, о которых он никогда не подозревал, слыша, как она взывает к нему словами, которые представлялись ему немыслимыми.
Пускай все будет, чего бы это ни стоило. Он этого хочет. Лишь бы она дала ему время освоиться. Он не виноват. Он много выпил. И она наговорила лишнего.
Только бы она замолчала, замерла, дала ему ухватиться за ниточку того сна о Шейле…
— Погоди… Погоди… — шептал он.
И вот, наверно из-за его нелепой возни, из-за слез бессилия у него в глазах, она вдруг принялась хохотать каким-то утробным хохотом, жестоким и хриплым.
Она его отталкивает. Она его презирает. Она…
Наверно, Анна была не слабее его, но, распростертая на сиденье, она не в силах была шевельнуться, не в силах вырваться у него из рук.
Шея у нее была толстая, мускулистая, совсем не такая, как у Шейлы. Он спешил покончить поскорее. Ему было так же мучительно, как ей. Наконец, когда она обмякла, с ним произошло нечто странное, что поразило и смутило его, и, покраснев, он вспомнил слова Лорейн: «Потребность все пачкать…»
Повернувшись к бармену, он сказал:
— Шотландское с содовой.
И сразу прошел в телефонную кабину. Он был готов к тому, что бармен посмотрит на него с любопытством.
Но тот, казалось, не обратил на Спенсера никакого внимания, быть может, потому, что оживленно разговаривал с другим итальянцем — тот, в светло-коричневой шляпе, был, должно быть, владельцем кадиллака, стоявшего у входа. Спенсер видел их через стекло кабины, видел еще одного посетителя, рыжего верзилу с редкими шелковистыми волосами, который смотрел к себе в стакан с таким видом, словно поверял ему свои мысли.
— Соедините меня с полицейским отделением в Шэроне, будьте добры.
— Наверно, вам лучше подойдет хартфордское?
— Нет, — сказал он, — мне по личному делу.
Соединили не сразу. Он слышал, как переговариваются телефонистки на разных коммутаторах.
— Алло! Шэронское отделение? Могу я поговорить с лейтенантом Эвереллом?
Он опасался вопроса: «А кто его спрашивает?»
Назваться нельзя, иначе за ним отрядят по радио ближайшую полицейскую машину. Этого он очень боялся. При желании он мог бы удрать. Он думал об этом, но как-то неуверенно. Тем более что все равно пришлось бы остановиться, чтобы избавиться от трупа.
Да и зачем удирать? Для чего?
Так оно будет куда проще! Они останутся при мнении, что победа за ними. Будут довольны. Пускай себе распевают свои гимны.
— Лейтенант сегодня вечером не на дежурстве. Передать ему что-нибудь?
— Благодарю. Я по личному делу. Позвоню ему домой.
Который час? Он не взял часов. Стенные отсюда не видны. Не хватает, чтобы Эверелл ушел в кино!
Спенсер нашел его номер в справочнике и с облегчением услышал в трубке его голос.
— Это Спенсер Эшби, — выдавил он. На него навалилась пустота. Сглотнув слюну, он продолжал: