Смерть это все мужчины
Шрифт:
Кажется, он чуть не заплакал.
– Давай, Алькин, выпьем. Я так рад, что мы с тобой вместе и одни, и поговорить можно. Аль, я тебя люблю.
Бледная докторская колбаса, неунывающие шпроты, скучная корейская морковь в пластиковом контейнере. Добротный деревянный стол на толстых ногах. Жалкие декорации малобюджетного жизнеподобного театра.
– Андрюша, считай, что я этого не слышала.
– А ты слышала.
– Ты хочешь, чтобы я тебе поверила?
– Зачем тут верить или не верить, когда ты знаешь, что это правда.
– Не смотри так, это нестерпимо. Ну разве можно смотреть как годовалое дитя – прямо в глаза и не моргает.
– Интересно, если мне нравится так смотреть? У тебя аномальные глаза. Всё время разного цвета – то светло-серые, то голубые, то морской волны.
– А сейчас?
– Сейчас потемнели, как море перед бурей.
– Глаза аномальные, подумаешь. Я вообще ненормальна.
Фирсов не забывал между тем подливать мне горючего.
– Ты нехорошо пьёшь. Быстро и много.
Он удивился. Как большинство пьяниц, он считал, что с ним всё в порядке.
– Обыкновенно я пью. Знаешь, я сколько работаю? Был бы алкашом, послал бы всё к едрене-фене и лежал на диване. Сейчас я вообще не пью, а лекарство принимаю – для храбрости.
– Боишься, а всё равно пристаёшь. Это у вас трогательная черта. И вот уж он, голубчик, на каталке, в инфарктном отделении – и всё ж таки достает силёнок разглядеть, как там сестричка, ничего или так себе.
– А нам положено приставать. По закону. Ничьё – значит, моё.
– Я, по-твоему, ничья?
– Ты абсолютно одна. Как заколдованная. Обведена чертой, и никого рядом не представить, да и не нужно совсем. Я тоже, конечно, не вариант, но я хоть люблю тебя.
– Это ты спьяну говоришь. Завтра забудешь.
– Тебя забудешь, как же.
– Я давно смотрю, как ты напиваешься, и знаешь что? Ты такой симпатичный человек, что и в нетрезвом виде не производишь отталкивающего впечатления. Ты даже хорошеешь, становишься разговорчивее и спокойнее. Ты как будто воссоединяешься с вытесненной частью своей личности – с той, что тебе не нужна в быту, которая тут сидит и рисует и которая, наверное, в самом деле меня любит. Но если тебе для полноценного самочувствия, для объединения разных частей себя нужен алкоголь, то это надёжная дорога никуда, Андрюша.
Речь произвела впечатление, Фирсов опечалился.
– Может, Алькин, и так. Но тогда – будь что будет, я нарочно себя переделывать не стану. Если не пить, я свихнусь. Я не выдержу. Я всем должен, перед всеми виноват. У меня скоро что-нибудь перегорит в голове, и пусть они тогда возятся с придурком. Очень мечтаю: лежать и мычать. Нину бы устроил такой смирный муж, без движений, на вечном приколе – не пьёт, не гуляет. За всё отвечать надо, за жизнь, за детей, за дурищ этих, жёнушек моих, а я не богатырь. Так себе человек. Вот сижу и пью, и пожалуйста, осуждай меня. Да, ты умница, красавица, а я буду себе спиваться понемножку, и прекрасно!
При этих словах Фирсов взмахнул рукой и очень кстати сшиб ополовиненную нами бутылку водки. Ошарашенно посмотрев на лужу в осколках, он поступил решительно: встал передо мной на колени, прямо в водку, и сказал текст, рискующий прослыть бессмертным.
– Алька, давай я тебя трахну? Так хочу, что не могу больше.
8
Она. Ты не спросил. Не было вопроса.
Он. Какого?
Она. Про то, много ли у меня было мужчин.
Он. Какая мне разница? Ну расскажи, если хочешь.
Она. Нет, не хочу. Вообще ничего не хочу. Время бы остановить, и всё. Занятные вышли поминки.
Он. А знаешь, я заметил, как раз на похоронах и хочется наоборот – чего-нибудь жизненного.
Она. А на свадьбах – удавиться.
Он. Ага. И чего ты боялась? Плохо тебе было?
Она. Я боялась не того, что мне будет плохо, а того, что будет хорошо. Слишком хорошо.
Он. Что потом будет больно расходиться?
Она. Мы что, уже расходимся?
Он. Нет, что ты. Да и некуда. Теперь до пяти лежать можно, до метро.
Она. Так поезжай на такси. В самом деле. Зачем томиться до пяти. Денег нет, что ли? Я тебе одолжу.
Он. Никаких твоих денег я не возьму, и не злись. Хотел бы уйти, так ушёл бы, не волнуйся. Раз ты моя любимая женщина, ты вообще не должна ни о чём волноваться.
Она. Я попробую. Значит, лежу и ни о чём не волнуюсь… Надо платье поднять, мы вона как одежду раскидали. И хорошо, что матрас на полу, а то бы разломали всё к чёрту, точно. Мы с тобой во что-то превратились, правда?
Он. Во что мы превратились? Мы были как есть, мужчина и женщина.
Она. А всё-таки что-то жуткое в этом есть, древнее. Выметает из жизни. Потом надо возвращаться, возвращаться… на прежнее место. А его уже не существует.
Он. Тебя это выметает из жизни? Меня нет. Я как раз чувствую, что живу. Тем более, знаешь, столько лет думал о тебе, мечтал…
Она. Наворожил, значит. Ну, расскажи, сладко ли владеть мной.
Он. Э, ты этого и представить себе не можешь.
Она. Конечно, не могу. Мироощущение человека с хуем мне категорически недоступно.
Он. Ну, знаешь, я тоже не очень понимаю, что вы чувствуете и как вообще живёте.
Она. Как мы можем жить? Не живём – мучаемся. Что за жизнь без хуя-то. Умные люди давно написали – завидуем и грезим, как бы вам его отрезать и себе приспособить.
Он. Ничего, смешно. А на самом деле как?
Она. На самом деле все должны сейчас вот так лежать, как мы с тобой, и ничего тогда не будет – ни зависти, ни страха, ни вражды. Какая у тебя спинка хорошая, мягкая.
Он. Я что-то располнел малость в последнее время. Ношусь по халтурам, ем дрянь всякую.