Смерть и прочие неприятности. Opus 2
Шрифт:
Глава 5. Lacrimoso
(*прим.: Lacrimoso — жалостно, плачевно, печально, скорбно (муз.)
Их неприятности начались не с яблока. И даже не с того, что кто-то в памятную дату забыл подарить цветы.
А с того, что не забыл.
— Смотри! — воскликнула Ева, когда они с Гербертом шли через внутренний двор, возвращаясь с очередной фонтанной тренировки. Воодушевленно подтащив некроманта к замковой стене и отпустив его рукав, присела рядом с тем, что вызвало у нее всплеск эмоций. — Нет, только посмотри, какая прелесть!
Объектом ее восхищения оказался цветок.
— У вас что, есть цветы, которые распускаются зимой? — разглядывая маленькое чудо, похожее на помесь астры с одуванчиком, полюбопытствовала Ева.
— Нет. Это летоцвет, они отходят в самом начале лета. — Стоя рядом, Герберт сверху вниз следил то ли за цветком, точно тот мог куда-то убежать, то ли за ней. — Под замком горячие источники, вода оттуда течет в краны по трубам. Здесь как раз пролегает одна, вот семечко и пригрелось. Еще зима поздняя, немудрено…
Кончиками пальцев Ева погладила мягкое соцветие: ласково и бережно, как котенка. Ожидала увидеть желтую пыльцу на коже, но в отличие от одуванчика летоцвет не пачкался.
Когда она подняла глаза, то под нечитаемым пристальным взглядом Герберта почувствовала себя неловко.
— Что? — быстро выпрямившись, нелюбезно буркнула Ева, задним числом оценивая свое поведение на предмет вульгарности или смехотворности.
— Впервые вижу, чтобы кто-то так радовался самому обычному цветку, — сказал тот; нежность в голосе мигом заставила Еву пожалеть о своих подозрениях. — Чаще видел тех, кто изысканный букет принимает как безделицу.
Еве хотелось сказать, что букеты ей тоже не особо нравятся. Это было довольно забавно, учитывая специфику избранной ею профессии — но она всегда жалела цветы, безжалостно срезанные лишь для того, чтобы завянуть в вазе за какую-то неделю. И хорошо, если неделю: чаще букеты держались пару-тройку дней, несмотря на все ухищрения вроде подрезания стеблей и подкормки сахаром. Да только зрителей не попросишь дарить тебе растения в горшках, так что приходилось принимать дары, а потом всякий раз грустить, пока скатерть на столе осыпало конфетти лепестков.
Однако, глядя в свет в глазах Герберта, ей расхотелось говорить что-либо. По крайней мере, словами.
— У нас нет цветов, которые распускаются зимой, — изрек некромант спустя объятия, которыми Ева сполна загладила вину за нелестные подозрения: все еще вжимая ее в стену чуть поодаль от цветка. — Но есть те, которые растут под снегом. В горах, у самых высоких вершин. Когда-нибудь покажу их тебе… раз уж ты у нас, как выяснилось, истинное дитя Великого Садовода.
— Бог весны и возрождения? — припомнив рассказы Эльена, Ева рассмеялась. — Да мы просто идеальная пара! Единство противоположностей…
В этот миг ее мозг, свеженький и выспавшийся после очередной ночной ванны, сплел ассоциации от гор, сцены и Жнеца воедино — и причудливым кульбитом окунул свою хозяйку в воспоминание, которого обычно та всеми силами старалась избегать.
«Хочу покорить Эверест», — говорила в нем Динка, мечтательно глядя на экран их стационарного компа.
Дело близилось к Новому Году, и то был один из последних вечеров, когда трое детей четы Нельских собрались вместе. Лешка настраивал телевизор — присоединяя к нему ноут, чтобы они могли с комфортом посмотреть оба фильма переснятого «Евангелиона», — пока Динка залипала в интернете, а Ева нетерпеливо следила за приготовлениями с разложенного дивана, подворовывая печенье из стеклянной миски.
«Глупо, — изрекла Ева (два светлых хвостика, тридцать кило и сто сорок сантиметров от мыска до макушки) так важно, как только могла сделать это с набитым ртом и с высоты одиннадцати лет. — Это же очень опасно!»
«Еще как, — довольно подтвердила Динка, слегка дрожащим пальцем крутя колесико мышки. — Выше восьми тысяч метров вообще начинается «Зона смерти». Холод жуткий, ветрина, бури. Кислорода в три раза меньше, чем у нас сейчас. Пересекаешь восемь тысяч — начинаешь медленно умирать. Задержишься чуть дольше, чем нужно — все, привет. И никто тебе не поможет, если будешь замерзать: людям бы самим оттуда уползти, тащить тебя просто сил ни у кого не будет. — Азарт, с которым сестра обо всем этом говорила, мог напугать и менее впечатлительного человека, чем одиннадцатилетний ребенок. — А отметкой высоты в 8500 метров служат зеленые ботинки».
Ева непонимающе уставилась на монитор, силясь через полкомнаты разглядеть то, что на нем изображено:
«Зеленые ботинки?..»
«Тело индийского альпиниста в зеленых ботинках, — радостно пояснила Динка. — Тела из «зоны смерти» спустить практически невозможно. Так и лежат там, где умерли».
«Кошмар какой! — Ева тогда подскочила так, что едва не раскидала печенье по голубенькой замшевой обивке дивана, служившего Динкиным спальным местом, и не стукнулась головой о кровать-чердак, на которой спала сама. — Зачем люди туда вообще лезут?! Совсем психи?».
«Дурилка, ты хоть представляешь, что с тобой будет, если вернешься оттуда? Какой фигней любая проблема покажется после того, как ты полз по крыше мира наперегонки со смертью? И небо там так близко, что его можно рукой коснуться… — Ева и сейчас помнила мечтательность, звучавшую в голосе сестры: пожалуй, за всю жизнь она нечасто видела Динку такой. — А каково оттуда взглянуть на мир! Там все будет ерундой… мегаполисы, президенты с их возней, все глупые завистливые людишки, все неприятности…»
Уже много позже, когда они снова и снова говорили об этом (от своей безумной идеи Динка не отказалась, даже обретя новую профессию), Ева поняла, что тогда так воодушевило сестру. Лишившись и музыки, и вершины, к которой нужно стремиться — для Динки это был сольный концерт в Альберт-холле, — она отчаянно искала себе другую цель. Поскольку сестра по мелочам никогда не разменивалась, цель эта обязана была являть собой вершину грандиознее и достойнее прежней.
Тогда, открыв для себя идею с восхождением на Эверест, Динка впервые за долгое время вновь ощутила вкус к жизни. И смертельная опасность лишь подогревала ей кровь, в разлуке с фортепиано превращавшуюся в тихо загнивающую воду.