Смерть инквизитора
Шрифт:
Вечером 25 марта в 22 часа 30 минут Этторе Майорана отбыл почтовым пароходом, следовавшим из Неаполя в Палермо. Предварительно он отправил письмо директору Института физики Каррелли, а другое, адресованное родным, оставил в гостинице. Почему не послал и его, понять легко: он рассчитал, как будут развиваться — и развивались на самом деле — события, и позаботился о том, чтобы весть не обрушилась на родных внезапно, а доходила постепенно. Содержание писем известно — их опубликовал профессор Эразмо Реками, молодой физик, который занимается бумагами Майораны в “Domus Galileiana”. Но нам кажется, необходимо их перечитать. Вот адресованное Каррелли: «Дорогой Каррелли, я принял решение, ставшее неизбежным. В нем нет ни капли эгоизма, но я отдаю себе отчет в том, какие неприятности может доставить мое неожиданное исчезновение тебе и студентам. Прошу, прости мне и это, но прежде всего то, что я не оправдал доверия, искренней дружбы и симпатии, которые ты проявлял ко мне в эти месяцы. Еще прошу, передай привет от меня тем, кого в твоем Институте я научился
Что могут означать слова «в нем нет ни капли эгоизма», как не то, что решение было продиктовано совсем иными чувствами и мотивами, совсем иными муками, чем при гастрите и мигрени, с которыми кое-кто пытается связать его решение. Вот эта фраза перед нами — четкая, однозначная, — но до сих пор, кажется, что-то мешает нам увидеть ее, воспринять. Стоит также обратить внимание на двойной смысл фразы, где назван срок — «одиннадцать часов сегодняшнего вечера»: она отражает и крайнюю неуверенность, сомнение в бессмертии души, и положение на грани между жизнью и смертью, между решением умереть и решением продолжать жить. А потом, почему именно это время? Ведь оно меньше всего подходит для совершения самоубийства с парохода Неаполь — Палермо. Отчаливший в 22 часа 30 минут, пароход в 23 часа еще в Неаполитанском заливе, виден порт, городские огни, пассажиры все на верхней палубе, повсюду снуют матросы. Бросившийся в море через полчаса после отплытия человек рискует быть если не спасен, то, во всяком случае, замечен. Мог ли Майорана — если он действительно намеревался покончить с собой — этого не учесть?
Должна быть в этом числе — одиннадцать — какая-то тайна, какое-то сообщение. Математик, физик или специалист по морскому делу могли бы, вероятно, попробовать его расшифровать. Если только Майорана не вставил это число специально, чтобы в нем принялись искать какой-то тайный смысл; у нас же мелькнула мысль, что он выбрал такой час, когда перемещение водных масс в меняющем свой уровень Неаполитанском заливе могло бы скрыть его тело навсегда.
Нам приходилось видеть предсмертные письма самоубийц; во всех без исключения — более или менее изменившийся почерк, какая-то беспорядочность, непоследовательность. Оба письма Майораны, наоборот, отличают четкая каллиграфия, продуманность, выдержанность, игра на грани двусмысленности, сознательный характер которых — при том, что нам об этом человеке известно, — не вызывает сомнений. На наш взгляд, и слово «исчезновение» — а не «Смерть» или «конец» — он тоже употребил затем, чтобы оно было воспринято как эвфемизм, на самом деле таковым не являясь.
А вот письмо домашним, если его можно так назвать: «У меня только одно желание: чтобы вы не одевались в черное. Если хотите соблюсти обычай, носите какой-нибудь знак траура, но не дольше, чем три дня. Потом, если сможете, храните память обо мне в своих сердцах и простите меня». Здесь тоже число: три. 3, 11, 3 + 11 = 14. Значат ли они что-нибудь? Мы в числах не понимаем, мы понимаем в словах. А из составивших это краткое послание слов два не могли не ранить: «если сможете».
Письмо еще не дошло до Каррелли, когда ему доставили срочную телеграмму от Майораны из Палермо с просьбой не принимать его в расчет. Получив письмо, Каррелли понял смысл телеграммы и позвонил семейству Майорана в Рим. Затем последовало еще одно, из Палермо, на бланке гостиницы «Соле»: «Дорогой Каррелли, надеюсь, что телеграмма и письмо пришли к тебе одновременно. Море меня не приняло, и завтра я вернусь в гостиницу «Болонья», а этот листок бумаги, возможно, приедет со мной. Не думай, я не ибсеновская девица, тут случай совсем иной. Если захочешь узнать подробности, я в твоем распоряжении».
Письмо датировано 26 марта. По данным полиции, вечером этого дня, в семь, Майорана сел на «почтовый» пароход, шедший в Неаполь, где и высадился на следующее утро в 5 часов 45 минут. Но есть у нас сомнения: не в том, что на обратном пути он бросился в море, а в том, что вечером 26-го он сел на пароход в Палермо.
IX
О том, что пассажир добрался до Неаполя, свидетельствовал им сданный и находившийся в дирекции «Тиррении» обратный билет. О том, что в указанной на билете, выписанном на имя Этторе Майораны, каюте ехал человек, который мог быть Майораной, свидетельствовал профессор Витторио Страццери, проведший в той же каюте ночь.
Из сданных билетов следовало, что в каюте путешествовали англичанин Чарльз Прайс, Витторио Страццери и Этторе Майорана. Прайса разыскать было невозможно, а вот связаться с доцентом Палермского университета профессором Страццери оказалось легко.
Получив от брата Этторе письмо с расспросами (и должно быть, с фотографией), профессор Страццери выразил сомнение в двух обстоятельствах: что он действительно ехал вместе с Этторе Майораной и что «третий человек» был англичанин. Тем не менее он «абсолютно убежден: если ехавший со мною человек был ваш брат, он оставался жив по крайней мере до прибытия в Неаполь». Англичанин, утверждает Страццери, носил фамилию Прайс, но по-английски говорил «как мы, южане», и манеры имел грубоватые, под стать лавочнику, а то и проще. Итак, «третий человек». Разгадку найти нетрудно. Поскольку профессор Страццери с предполагаемым Чарльзом Прайсом несколькими словами перекинулся, а с предполагаемым Этторе Майораной не сказал ни слова, можно допустить, что молчавший человек, которого Страццери позже отрекомендовали как Этторе Майорану, наоборот, был англичанин, а тот, кого назвали Прайсом, — сицилиец, южанин, в самом деле лавочник, поехавший вместо Майораны. Невероятного ничего здесь нет: Майорана вполне мог подойти в соответствующее время к кассе «Тиррении» и подарить свой билет человеку, который собирался его покупать и, возможно, был примерно того же возраста и роста, имел похожий цвет волос (нет ничего проще, чем найти «сарацина» даже среди нескольких сицилийцев). Если же отвергнуть эту гипотезу, приходится либо признать свидетельство профессора Страццери недостоверным, либо, как некоторые, настаивать на романтической версии, будто Прайс был не Прайс, а южанин, сицилиец, следовавший под видом англичанина за Майораной и руководивший его действиями. Так недалеко до рассуждений о причудах мафии, которая торгует ныне физиками, как некогда торговали белыми рабынями.
Но как бы ни относиться к каждой из гипотез, показательно вот что: профессор Страццери, отнюдь не уверенный, что путешествовал с Этторе Майораной, убежден: человек, который мог быть Майораной, высадился в Неаполе. Убежден настолько, что советует брату поискать его в монастырях: иногда в них затворялись и люди «не очень религиозные», говорит он, обнаруживая предрассудок, согласно которому ученый непременно далек от религии, если не атеист. Однако он ошибался. Этторе Майорана религиозен был. Пережитое им — религиозная драма; мы назвали бы ее паскалевской. И именно потому, что он первым ощутил тот религиозный ужас, который охватит ученых не сегодня-завтра, мы и описываем на этих страницах его жизнь.
Письмо профессора Страццери с советом поискать в монастырях датировано 31 мая. Но, как мы видели, Джованни Джентиле рекомендовал Боккини заняться этим еще 16 апреля — само собой, по настоянию родных.
17 июля в рубрике «Кто его видел?» самого популярного итальянского еженедельника «Доменика дель коррьере» появилась маленькая фотография с описанием исчезнувшего Этторе Майораны: «Тридцати одного года, рост 1 м 70 см, волосы черные, глаза темные, на кисти длинный шрам. Тех, кому что-нибудь о нем известно, просят сообщить по адресу: Рим, бульвар Королевы Маргериты, Его Преподобию Марьянеччи». Известно оказалось настоятелю неаполитанской церкви Джезу Нуово: он рассказал, что в самом конце марта — начале апреля какой-то молодой человек — весьма похожий на того, что на фотографии, — обратился с просьбой дать ему пристанище в обители, дабы он мог испытать себя в монашеской жизни. Точность использованного оборота позволяла думать, что человек с существованием подобной практики знаком. Его приход к иезуитам означал, что он был движим приверженностью к ним или привычкой. А Этторе Майорана воспитывался в римском «Конвитто Массимо» и хорошо знал распорядок и дисциплинарный устав (в выданном пансионом свидетельстве за период с 15 декабря 1917 г. по 27 января 1918 г. ему проставлены следующие баллы: вне учебных занятий благочестие — 10, дисциплина — 10, прилежание — 10, учтивость — 10; на занятиях высший балл по поведению он удерживает, но опускается до «девятки» за прилежание и за достигнутые успехи. И это «10» за благочестие — непохожее, как мы знаем, на «наше» — кое о чем говорит).
Настороженный возбуждением, которого молодой человек не мог скрыть, настоятель ответил, что это осуществимо, но не сразу. Пусть посетитель явится еще раз. Но больше тот не пришел.
В конце марта — начале апреля. До отъезда в Палермо и объявляющих о самоубийстве писем или после, по возвращении из Неаполя? Ибо туда он, судя по показаниям медсестры, вернулся — хотя и не почтовым пароходом 27 марта. И принадлежат они не просто медсестре, едва с ним знакомой и вмешавшейся, как бывает, в дело безо всяких на то оснований, а его медсестре, упомянутой им в письме к матери, — той, что дала «хорошие адреса», когда он искал пансион. Ее свидетельство стало, по сути, единственной непредвиденной, непредсказуемой угрозой продуманному, как мы полагаем, Майораной плану исчезновения; и поведи себя непредвиденно также полиция, приняв это свидетельство всерьез, мы, вероятно, не гадали бы сейчас, куда исчез Майорана. Но можно было предсказать, что полиция его оставит без внимания, сочтя обыкновенным домыслом, каковые всегда возникают вокруг таинственных происшествий.
Родственники поверили и сиделке, и тому, что после 27 марта Этторе видел настоятель церкви Джезу Нуово. Заметим: все они сохраняли эту веру до какого-то времени, мать же верила всегда, до самой смерти, и упомянула его в завещании, оставив ему — «когда вернется» — положенную долю наследства. И мы убеждены: она была права.
Ее письмо Муссолини — не порожденный материнской любовью и надеждой бред: все в нем соответствует объективной истине и все достоверно. Особенно главное: «Он всегда был здравомыслящ и уравновешен, и что произошло с его душой или нервами, остается загадкой. Но несомненно одно — и это с уверенностью утверждают его друзья и я, мать: никогда не замечалось за ним состояний и настроений, наводивших бы теперь на мысль о самоубийстве; наоборот, его размеренный, суровый образ жизни и занятий позволяет и даже заставляет считать его лишь жертвой науки». В письме матери есть и другие, безусловно, разумные замечания, которые остались бы таковыми, даже пройдя сквозь фильтр полицейского восприятия: надо поискать его в деревнях — в крестьянском доме он мог бы дольше прожить на взятые с собой деньги; надо сообщить в консульство номер его паспорта, срок которого истекает в августе…